Игорь Гриньков - Белый пиджак ; Люди из тени
И вот мы с Суриковым, продрогшие до костей, шествовали вдоль берега пруда, и мой зоркий товарищ заметил, что в одном месте сетка-рабица отсутствует, а красивая белая птица легкомысленно подплыла прямо к берегу.
Неожиданно со спазмом в голосе Суриков хрипло выдавил из себя:
— Давай поймаем лебедя!
— На кой хрен?
— В доме полный холодильник бухалова, а хавки нет. А ведь лебедей ели князья и цари!
Я представил себе обиталище Сурикова, где кроме кирпичей и цемента, все будет усеяно еще лебедиными перьями и забрызгано кровью, и мысль эта не пришлась мне по душе, как-то не гармонично все это смотрелось бы.
— На потомка какого-нибудь князя или царя из рюриковичей, Вова, ты рылом не вышел, но на внучатого племянника Михаила Самуиловича Паниковского смахиваешь здорово. Тот, правда, специализировался на гусях, но гусь и лебедь — птицы родственные, одного поля ягоды.
— Не хочешь, я поймаю его один, — сипло-одержимо продолжал Суриков.
— Вова, птица охраняется государством. Она сразу начнет орать, то есть гоготать, и нас тут же повяжут. Мало того, еще и срок впаяют.
— Мы свернем ему шею, — молвил Суриков, в котором вместе с гурманом проснулся кровожадный охотник доисторических времен.
— Тогда я пойду один, — с настойчивостью маньяка, которым овладела idea-fix, заявил Суриков, и начал скользить по пологому скользкому газону к воде, придерживаясь для сохранения равновесия одной рукой о грязную землю.
Ничего не поделаешь, следуя известной поговорке, что за компанию и хохол удавился, я стал спускаться за Суриковым. Азарта охотника я не чувствовал, полакомиться царской птицей тоже большого желания не было, но ложное чувство товарищества, усиленное спиртным, возобладало. Лебедь, почуяв что-то неладное, тяжело захлопал крыльями по воде, и отплыл от берега на безопасное расстояние, метра на три-четыре. Мы же с моим другом, влекомые силой инерции, влетели в ледяную купель по пояс, бесполезно растопырив руки, ибо добыча была уже вне пределов досягаемости.
Добежали мы до военного городка раза в три быстрее, чем обычно, что было обусловлено зимним купанием незакаленных организмов и желанием побыстрей согреться. Долго еще на бельевых веревках в квартире Сурикова сушились наши подштанники, а мы отогревались «вайном», закусывая килькой в томатном соусе, доставая ее прямо пальцами из единственной обнаруженной в квартире консервной банки.
И хорошо, что не поймали мы лебедя! В этом же году один из наших студентов в ночь под Новый Год, подстрекаемый нетрезвыми подружками, срубил голубую ель на Центральной площади, такую же, какие растут у Московского кремля. Он был изловлен, естественно, исключен из института и получил реальный срок лишения свободы за ущерб, нанесенный государству.
Так что, как бы вы ни были пьяны, глупы или преступны, с народным добром лучше не связываться; себе дороже окажется. Посягательства на интересы государства и народа, равно как и на народное достояние, всегда считались у нас смертельнейшим из грехов…
Пьющий или пьяный человек постоянно балансирует, словно на лезвии ножа, центры торможения у него подавлены либо возбуждены, нервы не в порядке, поэтому он неадекватно реагирует на любую штатную (банальную) ситуацию, его легко спровоцировать по самому пустячному поводу. И там, где человек трезвый постарается избежать или уклониться от ненужного конфликта, пьяный, наоборот, использует самый ничтожный повод для обострения ситуации.
Уже, когда выпускные экзамены были не за горами, в вечернее время мы прогуливались в своем постоянном составе на территории 17-ой пристани, неподалеку от злополучного «Лебединого озера».
Погода была прекрасная, чего нельзя было сказать о душевном состоянии некоторых из нас. Предстоящие государственные экзамены давили на плечи отработками, несданными зачетами и вполне вероятным недопуском к этим самым важным экзаменам, по окончании которых нас ожидали долгожданные дипломы врачей, ради которых мы изрядно мучились добрых шесть лет. А кое-кто и больше! Может быть, по этой причине степень нашего алкогольного опьянения была минимальной.
Аллея, по которой мы прогуливались, была довольно широкой, на ней свободно могла пройти туда и обратно масса народа, абсолютно не мешая друг другу. Но, словно испытывая судьбу, я совершенно случайно столкнулся плечом с огромным уркой, одетым по традиции тех лет в кепку и домашние тапочки (эта модная традиция местных блатных до сих пор остается для меня загадкой). Урка был, разумеется, не один, и воспринял случайный толчок как тяжелое персональное оскорбление: «Сейчас я тебе «шнифты покоцаю» (т. е. «лишу зрения» — блатное)!»
Угроза была реальной, поскольку урка встал в конкретную боевую позицию, однозначно исключающую любое другое намерение.
«Шнифты» нужны были мне для предстоящих госэксзаменов, да и в дальнейшей жизни они могли пригодиться, поэтому я тоже изготовился к обороне, хотя, судя по нашим габаритам, он раздавил бы меня, как клопа. Хрупкое равновесие нарушил маленький Фаридон, стоявший в сторонке и бывший чуть ли не на полторы головы ниже бугая-урки. Неожиданно он резко разбежался и сильным акцентированным ударом ноги в солнечное сплетение «переломил» противника пополам. Тот взвыл от боли, как мулла на минарете. Такое дерзкое, а, главное, внезапное, нападение внесло в стан противника сумятицу; Фаридон в кустах метелил извивающегося зачинщика, не давая ему возможности приподняться с земли. Остальные его сподвижники были рассеяны нашей дружиной. К стыду своему должен признаться, что почти каждый из нас приложился к поверженному, пнул его к какую-нибудь часть тела. Правда, это не было похоже на сегодняшнее чисто конкретное выведение из разряда живых упавших на землю, когда в горизонтальное положение укладывают специально, чтобы забить насмерть и оставить после себя мертвое тело. Мы били больше для острастки, но где гарантия, что в кураже, носок ботинок не мог попасть в висок, глаз; результат был бы одинаков. Агрессия — неизбежный спутник алкоголизма — сопровождала его во все времена, и времена нынешние отличаются от описываемых лишь большей жестокостью и остервенелостью, чему немало объяснений, о которых всем хорошо известно и что не требует дополнительных комментариев…
Трели милицейских свистков и топот кованых казенных сапог раздались, казалось, со всех сторон, и надо было «делать ноги». Мы бросились врассыпную. Я и Фаридон-Фред пересекли трамвайные и автобусные пути и устремились в сторону Татар-базара, где мой товарищ знал каждый уголок и закоулок. Тяжелое дыхание за спиной и надсадные крики: «Стоять! Стоять!», — (курят, наверное, гады, а это в данном случае на руку!) не удалялись. В голове лихорадочно мелькало: «И надо же, перед самыми госэксзаменами попасть в такой переплет! Хорошо еще, что стрельбой не стращают! Если поймают, то неприятностей будет по самую макушку. Докажи, что не мы спровоцировали драку? Да еще неизвестно, что с этим лежащим в кустах бугаем, будь он трижды неладен? Если у него что-то серьезное, то статья Уголовного кодекса нам обеспечена, в этом не было никаких сомнений. Даже если он в порядке, то дознание или следствие сильно помешают сдачу «госов», если не сделают это совершенно невозможным. Влип по самые помидоры, что называется! Столько лет, выброшенных, словно собаке под хвост!»
Но судьба и на этот раз оказалась к нам благосклонной. Фред, ориентировавшийся в окрестностях Татар-базара, будто в собственном доме, нырнул в щель между глухой стеной высокого кирпичного забора и стационарным ангаром-холодильником для хранения мяса и рыбы. Место показалось знакомым. Однажды мы с Фаридоном в этом холодильнике уже бывали и даже выпивали. Год или два назад, в самое летнее пекло, блуждая в этом районе с бутылкой степлившейся до полного неприличия водки в кармане, мы раздумывали, где оприходовать это неудобоваримое пойло. У Фаридона на Татар-базаре было полно приятелей, и мясник-Захар предложил с часок перекантоваться в холодильнике, тем паче, что там имелась на тот момент приличная закуска — копченые бычьи хвосты. Выдав нам мясницкий разделочный нож-тесак и стакан, он запер нас снаружи, оставив в комфортной обстановке при нулевой температуре.
После нестерпимого зноя, царящего на улице и испепеляющего все живое, в холодильнике, как нам с Фредом показалось вначале, было благолепно, будто в храме. Стены искрились инеем при тусклом свете электричества, в деревянных клетях на крючьях висели разделанные мраморные туши коров и овец, в специальных отделах в глубоких лотках лежала рыба, в основном сазаны, крупная чешуя последних серебрилась легкой изморозью. Отдельно на стеллажах громоздились волосатые копченые бычьи хвосты, из которых мы выбрали самый аппетитный, разделали его по всем правилам искусства[3] и, не спеша, приступили к неторопливой выпивке и закуске.
