Станислав Золотцев - Столешница столетий
Да — эта дама приходилась моей мамочке троюродной тёткой. Отец Ядвиги был младшим братом «инсургента», участника польского восстания 1863 года, который, отбыв несколько лет в Сибири и получив «ограниченное» помилование, осел в русско-белорусском захолустье, в Малоне, — как ему поначалу верилось, временно. А потом влюбился в дочь кузнеца — и стал моим прадедом по материнской линии. И, обжившись, взял под опеку осиротевшую дочь своего младшего брата Ядзю. А она в свою очередь взяла под крыло — уже через годы, во времена послеоктябрьской смуты — осиротевших внучек своего опекуна, среди коих особенно привязалась к средней, которую звали Анелью, к моей будущей маме. И «вела» она свою любимицу до начала 30-х годов, до получения ею диплома «шкраба». А у неё самой, у Ядвиги, тогда же началась в жизни «полоса препятствий», тяжких горестей, а то и лютых мук… Но преодолела она эту длительную полосу. Перенесла всё с тем достоинством, какое и подобало, и соответствовало её титулу. Не сословному, а жизненному: пани Ядвига!
«…Нас поломать-то никто не поломает, пока мы сами не поломаемся».
…Здесь уместно сказать, что мама и назвала меня в честь своего деда-поляка (или кашуба?), тем самым нарушив одну из заповедных традиций семьи своего мужа. В ней от поколения к поколению чередовались два мужских имени: Александр и Николай. Не назвав меня Николаем, мама в очередной раз вызвала отчуждение к себе со стороны родителей моего отца. Но древний чудотворец из Мир Ликийских всё-таки стал моим святым небесным покровителем. Дед с бабкой настояли на своём: в крещении я стал Николаем…
И ещё одно надобно упомянуть о маминой родственнице, всерьёз числившей Шопена и Огинского среди своих сородичей по племени кашубов. На груди пани Ядвиги, особенно заметные на тёмном фоне её платья и рядом с белыми кружевами воротника сверкали и позвякивали несколько наград. Некоторые из них я уже умел различать и запомнил два ордена: боевого Красного Знамени и Красной Звезды. А ещё одна награда была для меня совершенно невиданной: она висела на цепочке, и в центре её золотился одноглавый орёл. Мама позже объяснила мне: «Это польский, орден военной чести, „Виртути Милитари“, по-моему, так он зовётся… Тётя Ядзя ведь до Варшавы дошла с польской армией, а организовали эту армию у нас в Рязани. Вот её туда, в это войско польское прямо из лагеря, из Казахстана и направили, еле живую, Ядвигу-то нашу несгибаемую…»
Да, было от чего моей бабушке после её «двуязычной» беседы с маминой троюродной тёткой восторженно всплеснуть руками и выдохнуть: «Во какие диковинные люди в нашей родове есть!»
…Но и другие родственники мамы, тоже довольно-таки дальние (близкие почти все либо в Гражданской войне сгинули, либо в Великой войне пали), иногда навещавшие моих родителей, тоже казались мне весьма «диковинными» людьми. Это были жители деревень, сёл и хуторов, затерянных в глубинных лесных далях вокруг Малоня, хотя кое-кто жил и в самом этом райцентре, родном мамином городке. Но меня прежде всего удивлял их говор. Он был несколько похож на речь многих тогдашних жителей талабской селыцины: к примеру, вместо «он где-то бродил» всегда говорилось «он блыкал» или «блукал». Да и сегодня кое-кто аж в самой столице нашей области не расстался с твёрдым и сочным звуком «ч» в своём выговоре — «чЫстый», «чОрный»… Но если вместо «они его деды» люди говорят «яны яго дзяды», а хозяйство называют «гаспадаркой», то ясно, что это уже не другой говор — это другой язык.
А ещё вспоминается, что эти мамины малоньские родственники под пиджаками и жакетами носили белые косоворотки, расшитые петухами, косыми крестами и прочими замысловатыми узорами. Такие домотканые одеяния давно уже вышли из обихода к тому времени даже в глухих деревнях нашей местности. В лучшем случае предметы русского народного костюма лежали в старушечьих сундуках и ждали своего часа — той поры, когда стали возрождаться наши фольклорные праздненства. А вот жители маминого родного края, граничившего с Белоруссией, продолжали носить не только «покупное»…
Впрочем, многое становилось понятным в этом колорите, когда обнаруживалось, что кое-кто из «многоюродников» моей мамы, отродясь не менявший места жительства, давно уже стал согласно паспорту обитателем не только другой области, но и другой республики, — «Мы з Бяларуси». Но, что примечательно, они тоже считали себя русскими… Малонь остался в Талабской области, но часть земель его бывшего уезда по воле державной власти была «отрезана» в пользу соседней Витебшины. Однако в те времена, в годы после Великой Победы подобные перемены даже и не замечались простыми людьми в едином государстве. И уж тем более не могли они становиться причинами трагедий людских, как произошло это десятилетиями позже, в конце XX века…
И ещё одна примета «диковинности» тех дальних родичей моей мамы врезалась мне в память. Когда они, эти мужчины и женщины из дальнего залесья и заозерья, а то и «з Бяларуси», в большинстве своём ни разу не бывавшие в нашей округе и в Талабске, впервые оказывались гостями дедова дома и других домов нашей родовы, то не было конца возгласам восторга и удивления, которыми хозяева осыпали своих гостей. «Господи, Христина, да ты прям-таки двойняшка нашей Нюрки Подплитновой!» «Богдан Петрович, вы с моим крёстным просто на одно лицо, в сутемье так вас бы за него приняла!» Вот такие восклицания слышались под крышами пригородных и городских талабцев, принимавших гостей из далёкой окраины своей области и с витебских земель. Или: «Николай, гляжь-ка на этого мальца! — уж не согрешил ли ты с его мамкой, обличьем-то он весь в тебя!».. И в самом деле, при всей разнице в говорах и в одежде меж гостями и хозяевами сходство между типами их физической внешности, между обликами, лицами многих из них просто бросалось в глаза. Столь разительным было оно, что и впрямь можно было принять не одного из этих малоньцев и витебчан за наших кровных «фамильцев». Разве что мамины «многоюродники» были почти все льняноволосыми и синеокими, а среди нашей родовы встречалось немало и темнорусых, и кареглазых.
На все восторженные возгласы хозяев по поводу этого сходства гости скромно отвечали примерно так: «У нас усех адны дзяды». Думается, более точного ответа и не сыщешь. Ни по жизни, ни по исторической сути: «дзядами» — предками, пращурами нашими были действительно одного корня люди — славяне северо-запада Руси, кривичи, словене…
…А в говоре моей мамочки, в наставнически-правильном произношении учительницы до конца её дней, словно некая устная «родинка», сохранялся еле заметный, но всё же ощутимый на слух звук «ч», тот самый, твёрдый и сочный. И сейчас мне ещё слышится из запредельно-неземных далей её тихий родной голос: «СыночЭк, покушаешь чЭго-нибудь?» Никогда, никогда мне уже не услышать этот голос наяву!..
Но этот — «этнический» — колорит в портрете нашей семейно-родственной общности будет неполным, если не упомянуть ещё об одном его оттенке. Далеко не самом существенном, ибо речь идёт о людях, которые по сути, к родове-то имели очень косвенное отношение, однако — имели.
В двадцатые и особенно в тридцатые годы минувшего столетия сама жизнь, как штормовая стихия, размётывала многих парней и девушек нашего, некогда патриархально-спокойного древнего города и его сельских окрестностей по разным краям революционно-советской страны. Кто-то оказывался в ближнем Питере, иные — в столице, но многих уносило и дальше, южнее и восточнее. И естественно, что в те сугубо «интернациональные» времена, когда многим молодым поверилось в светлое будущее — согласно строке Маяковского — «без России и Латвии», без разделения людей на русских, татар и прочие народы и племена, — естественно, что эти потомки талабских славян-кривичей нередко обзаводились семьями, не размышляя над генеалогическими древами своих избранниц и избранников. Женились на армянках и еврейках, выходили замуж за таджиков и чеченцев… Вот и кое-кто из питомцев нашей родовы, оказавшихся вдалеке от отчих гнёзд, не избежал такой любовно-брачной участи.
Вот и приезжали они из больших городов и дальних краёв, навещая родителей, со своими молодыми супругами — кто со смуглыми, раскосыми и скуластыми, но плосконосыми, кто с белолицыми, но глаза и волосы у них чернотой соперничали с антрацитом. А уж носы! Даже неслабые по размерам, «чудские», хрящевато-сильные, а то и крупным морковкам или картофелинам подобные «паяльники», какими до сих пор отличаются лица большинства коренных талабцев, иногда казались миниатюрными пипками в сравнении с грозно-могучими клювами тех уроженцев и уроженок Кавказа и Памира. Их носы, казалось, повторяли если не величиной, то формой скалы и утёсы их родных гор, а гортанное и рокочущее звучание их говоров лишь усиливало это впечатление…
А кое-кто из наших родичей, угнездившихся в иных краях и городах, приезжал с кучеряво-рыжеватыми жёнами и мужьями, чья речь была не просто быстрой, а какой-то «прыгучей» и очень часто картавой. И лица их детишек тоже, как правило, были усеяны рыжими конопушками, и медью отливали их курчавые шевелюры, и местные мальчишки, дразня этих приезжих своих сверстников, приставали к ним: «Скажи — всё равно! Ну, скажи, что всё равно!» На что бойкие юные потомки Моисея язвительно отвечали: «Ты — равно, уже давно!»
