Ирен Немировски - Бал. Жар крови
Со времени молниеносного успеха романа «Давид Гольдер» в 1930 г. вплоть до ареста в 1942 г. Немировски, кажется, никогда не удивлялась своей судьбе. Еще в дни революции 1917 года ничто человеческое, а особенно бесчеловечное, не было ей чуждо. «Конечно, — подчеркивал Анри де Ренье, — тот человеческий материал, с которым работает госпожа Немировски, довольно отвратителен, но она наблюдает за ним со страстным любопытством, и ей удается передать нам это любопытство. Интерес оказывается более сильным, чем отвращение»[27]. Из-за этого любопытства она иногда слишком близко подходила к судьбе, в то время как надо было держаться подальше от ее ударов. Но, как говорит Сильвио, «именно этого нам хотелось. Гореть, растрачивать себя, поглощать наши дни, как огонь пожирает лес».
Задуманный как система последовательных разгадок, роман «Жар крови» изображает в привычном и натуралистическом ключе хищный мир исключительного притворства. И вот появляются «четко вылепленные типы», которых поначалу не хватало, молчуны, которые рождаются только во французской провинции! «Каждый живет отдельно, в своем имении, не доверяет соседям, убирает урожай, подсчитывает свои денежки, а до всего остального ему и дела нет». Хотя на Брижит и показывают пальцем, в деревне царит терпеливая недоброжелательность. Молчание держит под контролем ужас. «Эта провинция действительно отличается уединением и дикостью, изобилием и подозрительностью, как и во времена седой старины». Место действия уже готово для драмы «Французской сюиты». Как не отметить на последующих страницах «удивительно деятельную недоброжелательность» деревенских жителей? Это станет сюжетом в «Dolce», второй части «Французской сюиты», изображающей жизнь во французской деревне в годы оккупации. И деревня эта — Исси-л’Эвек.
Во время этой тайной войны жизнь чувств продолжается. По мере того как глаз привыкает к темноте, читатель начинает различать притаившихся в тени повествования зверей, которые в конце выпрыгнут, прорвав при этом декорации, изображающие веселенький сельский пейзаж. Повествование, сначала наивное, затем запутанное, постепенно углубляется и к концу обнажает укоренившиеся формы семейной (если не племенной) ментальности. Но хотя романы Немировски и полны различных цитат, здесь мораль всплывает во время беседы: «Ах, милый друг, задумываетесь ли вы о первопричине того или иного события своей жизни, о той завязи, из которой оно произросло? Не знаю, как объяснить… Представьте себе поле во время посева и все, что содержит в себе одно зернышко, — всю будущую жатву… Так вот, в жизни все именно так». В этом эпизоде, разворачивающемся в Бургундии, она вспоминает украинскую поговорку, которую всегда любила повторять: «Человеку в жизни достаточно одного зернышка успеха, но без него он ничто». Ведь в романе «Жар крови» она пытается разгадать загадку и своей собственной судьбы: стала бы она автором «Давида Гольдера», если бы ее происхождение не было столь необычным? Если бы не пожиравшая ее великая гордость, последовала бы она примеру своей матери, окаменевшей в своей фальшивой молодости с помощью кремов, достатка и скупости? Смогла бы она настолько глубоко проникнуть в мир крестьян, так тщательно описать их труды и дни без того «страстного любопытства», которое сразу разгадал в ней Анри де Ренье?
Ирэн Немировски не изменила ни название гостиницы, ни название мельницы Мулен-Неф, расположенной у пруда на расстоянии одного километра от Исси по пути на ферму Монже. Решилась ли бы она на это, если бы «Жар крови» был опубликован при жизни? Хотя его замысел восходит к концу 1937 года, роман, видимо, был написан в течение лета 1941 года в Исси-л’Эвек. С конца мая 1940 года писательница живет с Дениз и Элизабет в «Гостинице путешественников». От скуки она может себе позволить вдоволь понаблюдать за персонажами, чьи имена даже не всегда изменены. В своем дневнике она дважды проводит параллель между «Жаром крови» и «Пленом», который должен был стать третьей частью «Французской сюиты» и от которого остались одни наброски. Поэтому вполне возможно, что она до 1942 года работала над этой притчей о победе чувств над фальшивой мудростью.
Долгое время были известны лишь начальные страницы этого произведения. Закончив роман, Ирэн Немировски, как обычно, отдала его мужу, Мишелю Эпштейну, чтобы он напечатал его на машинке. Но отпечатанный им текст прерывается на середине фразы. Казалось, сохранилось лишь самое начало рукописи. Возможно, Мишель перестал перепечатывать роман после ареста жены 13 июля 1942 года. Как и «Французская сюита», эти страницы составили литературное наследие писательницы, на протяжении шестидесяти лет хранимое ее дочерью Дениз Эпштейн. Таким образом, «Жар крови» остался бы незаконченным, если бы весной 1942 года Ирэн Немировски не решила припрятать целый ворох черновиков и рукописей, которые были забыты вплоть до их передачи в 2005 году в архивы ИМЕК (Институт документов современного издания). Среди этих бумаг находился ее рабочий дневник, который она вела с 1933 года, и разные редакции многих романов, включая «Давида Гольдера», а также и утраченную часть романа «Жар крови»: тридцать страниц, исписанных от руки, покрытых плотными строчками, похожими на машинопись, лишь с небольшим количеством исправлений. Эти страницы и помогли завершить деревенскую трагедию.
В Исси-л’Эвек Ирэн Немировски нашла французскую Аркадию, придавшую «Жару крови» ни с чем не сравнимый аромат земли и воды, который она до последних мгновений будет вдыхать в лесах и лугах, куда отправлялась писать, — «резкий и терпкий аромат, наполняющий счастьем мою грудь». И все же — и в этом весь смысл книги — она не забывала, что и в Аркадии урожай не гарантирован. Ведь «заранее зная, каков будет урожай, кто стал бы сеять?»
Оливье Филлиппонна и Патрик Лиенхардт
Посвящаю этот последний роман моей матери Оливье Рубинштейну, Оливье Филлиппонна, Патрику Лиенхардту и всем, кто был причастен к «Жару крови».
Дениз ЭпштейнМы пили легкий пунш, как когда-то во времена моей молодости. Все сидели у камина: мои родственники супруги Эрар, их дети и я. Был осенний вечер, и над вспаханными, мокрыми от дождя полями стояло красное зарево; огненный закат предвещал на завтра сильный ветер; каркали вороны. В этом огромном ледяном доме дует отовсюду, и воздух отдает чем-то терпким и фруктовым, как всегда в это время года. Моя кузина Элен и ее дочь Колетт дрожали, закутавшись в кашемировые шали моей матери, которые я им одолжил. Придя меня навестить, они, как обычно, спросили, как я могу жить в такой дыре, а Колетт, которая собирается замуж, начала расписывать мне прелести Мулен-Неф, где она намерена поселиться и где, по ее словам, она надеется часто видеть своего дядю Сильвио, то есть меня. Она смотрела на меня с жалостью. Я ведь стар, беден, я мужчина; я заживо похоронил себя в крестьянской лачуге, в самой чаще леса. Всем известно, что раньше я путешествовал, что я растранжирил свое наследство. Когда я, блудный сын, наконец вернулся в отчий дом, то и сам жирный телец уже умер от старости, тщетно прождав меня долгие годы. Супруги Эрар, мысленно сравнивая мою судьбу со своей, не могли не простить мне все те деньги, которые я одолжил у них и так никогда и не вернул. Они вторили Колетт:
— Милый друг, вы здесь ведете дикий образ жизни. Вы должны навестить девочку, когда она обживется на новом месте, и провести у нее какое-то время.
Тем не менее в моей жизни бывают приятные моменты, хотя они об этом даже не подозревают. Только что выпал первый снег. Этот регион в Центральной Франции отличается одновременно дикостью и богатством. Каждый живет отдельно, в своем имении, не доверяет соседям, убирает урожай, подсчитывает свои денежки, а до всего остального ему и дела нет. Здесь нет замков, здесь некуда отправиться на экскурсию. Тут царит буржуазия, все еще очень близкая к народу, еще связанная с ним тесными узами; у нее вязкая кровь, и она ценит плоды земли. Мои родственники густо расселены по всей провинции: Эрары, Шаплены, Бенуа, Монтрифо. Среди них есть крупные фермеры, нотариусы, служащие, землевладельцы. Их добротные, стоящие на отшибе дома специально построены подальше от городка. За огромными шершавыми дверями с тройным замком, как на воротах тюрьмы, они ощущают себя в полной безопасности. Перед домом обычно простирается сад, в котором цветы редки, зато растут овощи и фруктовые деревья, посаженные в шахматном порядке, чтобы давали больше плодов. Гостиные битком набиты мебелью и всегда заперты, так как вся жизнь проходит на кухне ради экономии дров. Разумеется, я не говорю о Франсуа и Элен Эрар; я не знаю более приятного и гостеприимного жилища, более уютного, веселого и теплого дома. И все же для меня ничто не может быть лучше, чем вечер, проведенный в полном одиночестве, как сегодня после ухода родственников. Служанка, которая живет в городке, только что загнала кур и отправляется домой. До меня доносится постукивание ее башмаков по дороге. А мне остается трубка, сидящая у моих ног собака, мышиная возня на чердаке, посвистывающий огонь, и никаких газет, никаких книг, лишь бутылка божоле, потихоньку согревающаяся у камина.
