Йозеф Шкворецкий - Конец нейлонового века
– Ирена, я прошу тебя, не лги!
– Но, Роберт, ты ничего не мог видеть. Роберт начал закипать:
– Не мог, да? А когда я вошел, тоже ничего не было? Твое красное, размазанное лицо, вспухшие губы у этого пейсатого, и это молчание, будто ничего не было…
– Роберт…
– Дорогая, не надо мне рассказывать сказки. Она пожала плечами:
– Не буду. Но у тебя галлюцинации.
Лицо Роберта исказилось гневом. Но он сдержат себя: ей противна его вспыльчивость.
– Ирена, я не буду устраивать сцен, – подавленно произнес он. – Я был очень – и, быть может, незаслуженно – счастлив с тобой и думал только о себе. Мне казалось, мы всегда будем вместе и между нами не встанет третий.
– А разве встал, Роберт?
– Я знаю. Верю тебе, что ничего серьезного не было, но хватит уже этого.
– Чего?
– Тебе с ним лучше, чем со мной.
– Глупости!
– Не спорь. Вы с ним очень похожи.
– Нет, Роби, совсем нет.
– Да! Ты, Ирена, такой же человек, как и он.
– А ты нет?
– Нет, Ирена. Ты во всем видишь лишь пустоту, а я так не могу. Я, в принципе, совершенно нормальный человек.
– Вовсе нет.
– Нормальный. Я люблю жизнь, люблю веселые песни и не люблю Сартра, а ваши мне противны, они все реакционеры…
– Я вроде бы нет?
– Я знаю. Но ты с ними не ссоришься из-за этого, А Сэм с ними – свой человек.
– Сэм вовсе не реакционер, Роберт.
Это взорвало его. Лучше бы ей промолчать, по крайней мере – сейчас. Но она сказала, и эротика, как всегда у Роберта, перешла в политику.
– Прошу тебя! – почти крикнул он и продолжил с иронией: – Конечно, он признает, что коммунисты правы, ведь ему нужно заканчивать докторат. Но посмотри, как он подлизывается к вашим. И как они понимают друг друга.
– Здесь же ничего серьезного!
– Возможно, вполне возможно, Ирена. Но для него вообще нет ничего серьезного. Даже когда говорит тебе, что признает марксизм. Он хочет быть хорошим и здесь и там. Но если случится переворот, контрреволюция, ты увидишь, что останется от его марксизма!
Теперь пришел ее черед иронизировать:
– А почему он должен его признавать? Роберт остолбенел.
– Я бы…
– Разумеется, ты будешь верным, у тебя нет выбора после того, что успел в жизни сделать. Но скажи, зачем марксизм Сэму?
Роберт молчал. Ирена смотрела ему в глаза:
– Ты думаешь, Роберт, что кого-то из ваших лояльных беспартийных можно перековать? Они будут дураками, если пойдут на это. Ты так не считаешь?
– Энгельс тоже был фабрикантом, но…
– Конечно-конечно. Но они – не Энгельсы. Вполне обыкновенные мужчины, которые хотят денег и женщин. Это совсем другая классовая борьба. Сейчас уже не те времена, что при Энгельсе.
– Я все это знаю, Ирена.
– Ну тогда скажи, в чем ты можешь упрекнуть Сэма? Он вполне лояльный, против власти не выступает. И если придут американцы, он никого не будет ни выдавать, ни преследовать. Можно ли его упрекать за желание что-то получить от жизни?
Она видела, что Роберт еле удерживает себя от политического спора, хватается за иронию, но все равно остается страшно серьезным.
– У меня нет к нему никаких претензий, но пусть делает это в другом месте и не волочится за тобой.
Ей не хотелось возвращаться к началу разговора. Политика безопаснее.
– Он вовсе не таскается за мной, – быстро сказала она. – И если речь идет о…
– Нет? Да он у нас днюет и ночует!
Эти слова отрицать было трудно; и она решила игнорировать их и вернуться к безопасной политике, но Роберт вдруг твердо и упрямо заявил:
– Ирена, мне очень неприятно, что ты с ним целовалась.
– Но я…
– Ирена! – воскликнул он, больно хватая ее за руку.
– Ой!
– Ирена, не лги хотя бы! Не лги!
– Пусти меня, Роберт!
Ей действительно было больно. Но он в своей ревнивой ярости не сознавал этого.
– Ирена, зачем ты лжешь? Я вас видел! И хватит об этом; ты же знаешь, если б и было что, я не смог бы тебя оставить. Так хотя бы не лги мне!
Стало еще больнее. Ей пришлось разыграть девочку.
– Ну пожалуйста, прости меня, Робочка, – произнесла она виновато.
– Так ты целовалась с ним, да?
– Ну.
– Но… – Он колебался какое-то мгновение. – Ирена, но у тебя с ним ничего серьезного не было?
Она снова быстро взглянула на мужа:
– Нет, Роберт, этого не было. Поверь мне. Ничего не было.
Он отпустил ее руку.
– Я тебе верю, Ирена. Я знаю, ты у меня мировая и такой гадости не сделаешь.
– Душка! – Она взяла его за руку. Роберт смотрел на нее с собачьей преданностью.
– Не делай никогда этого, я прошу тебя, Ирена! Я ничего тебе не говорю, хочешь с ним видеться – пожалуйста, но хотя бы перед людьми… Матери рассказали, что вас видели в обнимку, и мне перед матерью страшно неловко.
– Кто рассказал?
– Портниха видела вас где-то в Либне.
Этот случай она помнила. Сэм ей тогда рассказывал что-то о Роберте, она смеялась, они вели себя, как глупые любовники, и вдруг она заметила, что с трамвайной остановки на них смотрит Альбертка; она тогда отпустила Сэма и, пряча неловкость, начала с Альберткой о чем-то болтать.
– Я больше не буду.
– Обещай мне!
– Не буду, правда-правда. – Она сжала его пальцы, но тут же отвлеклась на девушку у перил. Чувство какой-то вины перед Робертом вмиг испарилось, она отодвинула его в сторону. На балкон поднялся молодой человек лет девятнадцати – с розовым лицом и густо завитыми волосами. Он подошел к одинокой красавице и окликнул ее.
Девушка повернулась спиной к нему, воинственно вздернув прелестные плечики. Стильный молодой человек начал бормотать ей что-то. Ах, как это Ирене знакомо! Как мила всегда эта очаровательная стереотипность!
– Посмотри, – сказала она Роберту. Тот снова схватил ее запястье, словно желая убедиться, что Ирена по-прежнему с ним, и посмотрел туда же. Сценка его совсем не трогала, и смотрел он только ради Ирены. Он готов был даже обсуждать с ней эту сценку, хотя сказать тут нечего – стоит лишь смотреть, чувствовать, запоминать. Стильный молодой человек продолжал бубнить, пока девушка наконец не повернулась к нему и своими бледно-розовыми губками что-то яростно, от всей души, но сквозь готовые прорваться слезы не выговорила ему, а потом снова отвернулась. Молодой человек беспомощно пожал плечами, посмотрел в открытую балконную дверь и снова принялся бормотать что-то в спину девушке. Вот это девчонка! И все делает серьезно. Вовсе не играет. То есть, конечно, играет, но играет всерьез. Если б можно было оказаться на ее месте, с завистью думала Ирена, понимая, что даже если бы это случилось, ее переживания не были бы такими, как сейчас, когда она просто смотрит; она была бы такой же молодой и глупой и воспринимала все буквально, была бы такой же печальной и вовсе не чувствовала, как это прекрасно – быть семнадцатилетней красивой девушкой, влюбленной и любимой, и расходиться с парнем, и быть на него сердитой, и возвращаться к нему. Вот если б ей нынешнюю голову и возраст этой девушки… Именно в этом ловушка жизни: никто ничему тебя не научит, а только тобой пережитое, твой опыт, но когда чему-то научишься, жить уже поздно. Девушка оторвалась от перил и с гордо поднятой головой направилась к выходу. Молодой человек последовал за ней словно привязанный, продолжая что-то лепетать. Девушка, ступая надуто и упрямо, вышла. Музыка внизу смолкла.
– Пошли, дорогой, – механически произнесла Ирена, чтобы как-то задобрить его, и взяла его под руку.
– Хочешь потанцевать?
– Нет, только пройдемся, – произнесла она, и ни с того ни с сего на нее всей тяжестью навалилась пустота – черная как смола. Ирена вела его под руку, этого человека по имени Роберт Гиллман, с которым связана теми же условными узами публичного ложа и стола, как и все глупые рожающие женщины, и весь мир на нее точно так же смотрел, кроме Сэма, сумасбродного милашки, и ничего с этим не поделаешь, потому что невозможно ни вырваться из этого мира, ни возвратиться в счастливые давние времена. Если бы, по крайней мере, она могла его любить так, как он ее. Но она его не любила. Иногда с ним было приятно, это правда. Но любовью это никогда не было, она знала – как и то, что уже вообще не способна любить, ибо чувствовала себя старой, а любовь – дело молодости, и только свою собственную молодость она могла еще сентиментально любить.
Дочь помещика прекрасно поняла, что не усталость, а любопытство вынудили Ирену Гиллманову отказать доктору Гавелу, который приглашал ее на танец, и подсесть к ней на диванчик. В фойе, перед открытием бала, она чувствовала к Гиллманке только ненависть. Но минуту назад в искусную ловушку угодил ее ласковый муж, а сейчас ей страшно захотелось поймать в какую-нибудь петлю и эту явно блудливую красотку.
Пока Гиллманка с притворным интересом рассматривала мельтешащую в галерее публику, она, насквозь ее видя, с любопытством ждала, когда Ирена примется ее расспрашивать. Конечно же, ей хочется узнать побольше о семье своего любовника, иначе зачем было подсаживаться. Она вовсе не выглядит хрупкой дамочкой; хотя, искоса глядя на нее из-под опущенных век, Иржина вынуждена была признать, что она красива. Не так, конечно, как прекраснейшая из всех – Нора; кожа грубовата, почти как у статуи из песчаника в тополов-ском замке, но это ее не портит, да и не может испортить, раз уж все за ней бегают. Это, конечно, не Нора, но все же – чопорная красавица в черном платье; да, красивая, ничего не скажешь.
