Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
— Не нужно вам оправдываться, — сказал Буиссак по-английски с сильным акцентом. (Несмотря на сорок лет преподавания в Торонто, он все еще говорил по-английски как Шарль де Голль.)
Я стал его уверять в том, что и не думал ни в чем оправдываться, но только сильнее запутался. Начал ему объяснять то, что никаких объяснений не требовало, пытался защититься от упреков, которые он не собирался мне высказывать.
— Для учебы в жизни есть свое время. Потом учиться слишком поздно, — заявил Буиссак с нетерпимой самоуверенностью, присущей французскому интеллигенту.
Слишком поздно? Он что, хочет сказать, что образование сродни изучению иностранного языка, то есть верный акцент можно «приобрести» только до определенного возраста (двенадцати или тринадцати лет), а потом он уже никогда не станет таким, каким должен быть? Печальная мысль. А может быть, следует определить сына в военное училище?
Утратив интерес к моим невразумительным ответам (и демонстративно это подчеркнув), Буиссак побрел прочь в поисках еще какого-нибудь неудачливого собеседника. Вечером этот самоуверенный пройдоха устраивал прием для международной делегации специалистов по семиотике. Встреча с ним оставила в душе на удивление противный осадок. Было такое чувство, что я кого-то предал — продался ни за понюх табаку. Кого я, интересно, хотел защитить — Джеси или себя? Или просто хвастался как десятилетний мальчик на школьном дворе? Неужели это выглядело настолько явно? Так, должно быть, оно и было. Но мне вовсе не хотелось оказывать Джеси медвежью услугу. (У меня и так не шел из головы его образ таксиста в пропахшей дурью машине.)
Три девчушки прошелестели мимо — от них запахло жевательной резинкой и повеяла прохлада. Может быть, подумал я, мы переоцениваем влияние, которое оказываем на своих детей. Как, интересно, можно заставить подростка под два метра ростом делать домашнее задание? Нет, мы, я и Мэгги, сына уже потеряли.
Неприязнь к Буиссаку обдала меня, как внезапный резкий порыв ветра. Возникло такое чувство, что, в принципе, это мое странное школярское поведение, это мое привычно-почтительное отношение должно было претерпеть довольно неприятную трансформацию.
Прямо там же за столом я взял ручку и составил на салфетке перечень тех ребят, с которыми ходил в университет и которые «не вышли в люди». В их числе были: Б., который спился в Мексике и умер; Г. — мой лучший друг детства, который, одурев от наркотиков, выстрелил из пистолета человеку в голову; М. — молодой вундеркинд, блестяще занимавшийся математикой, спортом и вообще всем, за что бы ни брался, который теперь мастурбирует перед компьютером, пока его жена работает в юридической фирме в центре города. Этот печальный список меня чем-то утешил. В него вошел даже мой брат — мой грустный и печальный братец; чемпион по бегу, рубаха-парень, любимец всего университета, который жил теперь в угловой комнате общежития и спустя столько лет все еще сетовал на порочность своего образования.
А что, если я не прав? Что, если Джеси так и не поднимется из своего подвала в один прекрасный день и не «возьмет мир за грудки»? Что, если я сам позволил ему разбить себе жизнь из-за собственных ошибочных представлений, сложившихся в результате моей лени и надежды на авось? И вновь перед моим мысленным взором возникло такси, медленно едущее по Университетскому проспекту в слякотную, дождливую ночь. В ночную смену. Джеси — парень, которого знают во всех ночных забегаловках. «Привет, Джес. Тебе как обычно? Давай, подваливай».
Он узнал хоть что-нибудь под моим «руководством» за последний год? Стоило ли вообще этим заниматься? Что ж, посмотрим. Джеси знает об Элии Казане и о Комитете по расследованию антиамериканской деятельности, но имеет ли он представление о том, кто такие коммунисты? Он знает, что Витторио Стораро в «Последнем танго в Париже» поджег квартиру, потому что освещение было установлено снаружи, за окнами, а не внутри помещения, но знает ли он, где находится Париж? Он знает, что до окончания трапезы вилку надо класть зубчиками вниз, что французские сорта каберне обычно немного кислее калифорнийских. (Важная информация.) Что еще? Что есть надо с закрытым ртом (это его злит), что по утрам надо чистить зубы (это он усвоил). Что надо ополаскивать раковину после того, как сделаешь себе сэндвич из тунца в собственном соку (это он делал почти всегда).
И вот еще что. Ему нравится Гэри Олдмен в фильме «Леон»[30], когда его одержимый персонаж идет по коридору с пушкой в руке. Ему нравится Марлон Брандо, когда тот сметает тарелки с обеденного стола в картине «Трамвай „Желание“». «Себе я место расчистил. Хотите, чтобы я расчистил место и вам?» Ему нравится фильм «Среди акул», причем не начало его («Это просто завлекаловка»), а заключительная часть. «Вот когда, — заявил Джеси, — фильм действительно становится глубоким!» Ему нравится Аль Пачино в «Лице со шрамом». Ему эта картина нравится так же, как мне — вечеринки в фильме «Великий Гэтсби». Хоть разумом понимаешь, что они беспутные и пустые, но туда все равно хочется пойти. Джеси много раз смотрел «Энни Холл». Как-то утром я нашел пустую коробочку из-под диска на кушетке. Он знает этот фильм почти наизусть, иногда цитирует героев. То же самое с картиной «Ханна и ее сестры». Его наповал сразила «Лолита» Эдриана Лайна. Ему хочется получить диск в подарок на Рождество. Счастлив ли я от этого?
На самом деле да.
Как-то днем, когда за окном гостиной хлопьями валил снег, мы снова смотрели «Лицо со шрамом», ту сцену, где Аль Пачино приезжает в Майами. Джеси повернулся ко мне и спросил, где находится Флорида.
— Что? — не понял я.
— Я хочу сказать, как туда можно отсюда добраться? — пояснил он.
Вдумчиво выдержав паузу (может быть, он так пошутил?), я ответил:
— Надо ехать на юг.
— По направлению к Эглинтон или к улице Кинг?
— К улице Кинг.
— Да?
Я продолжал разговор настороженно, но уважительно, таким тоном, как человек, ожидающий подвоха в любой момент. Но Джеси был вполне серьезен.
— Надо идти по улице Кинг и дальше, пока не дойдешь до озера. Потом надо переплыть озеро, на другом его берегу начинаются Штаты. — Я все ждал, когда сын меня прервет.
— Соединенные Штаты начинаются прямо на другой стороне озера? — Джеси недоверчиво покачал головой.
— Да. — Пауза. — Дальше надо ехать через Штаты примерно полторы тысячи миль, через Пенсильванию, обе Каролины, Джорджию (я все ждал, когда он меня остановит), пока не попадешь в штат, похожий на палец, который уходит далеко в океан. Это и есть Флорида.
— Надо же. — Пауза. — А что потом?
— После Флориды?
— Да.
— Давай, посмотрим. Если добраться до самого конца пальца, за ним будет океан… а еще где-то через сотню миль упрешься в Кубу. Помнишь Кубу? Мы там долго говорили с тобой о Ребекке.
— Отличный был разговор.
— Ладно, поехали дальше, — кивнул я. — Если после Кубы долго плыть на юг, попадешь в Южную Америку.
— Это страна такая?
Пауза.
— Нет, это континент. По нему можно идти на юг тысячи и тысячи миль через джунгли и города, города и джунгли, пока не дойдешь до самого конца Аргентины.
Джеси напряженно смотрел в пространство и видел там, наверное, что-то впечатляющее, но что именно, было известно только Господу.
— А там что, конец мира? — спросил он.
— В определенном смысле.
Интересно, правильно ли я поступаю?
На улицу, где находится дом Мэгги, пришла весна. Кажется, что деревья с малюсенькими почками, величиной с ноготок, всеми ветками тянутся к солнцу. Когда мы смотрели какой-то заумный экспериментальный фильм, случилось что-то очень странное, что могло бы служить прекрасной иллюстрацией того самого урока, который должен был преподать зрителю тот самый фильм. Все началось с того, что я узнал о продаже соседнего дома. Не того дома, что стоит стена к стене рядом с нашим и принадлежит соседке Элеоноре (она-то из своего жилища уедет только вперед ногами, покрытая флагом Соединенного Королевства), а дома соседей с другой стороны — худой как змея женщины в солнечных очках и ее лысого мужа.
По чистой случайности в ту неделю я решил показать Джеси классический итальянский фильм «Похитители велосипедов». История печальная как мир. Безработному римскому парню для работы нужен велосипед, и он достает двухколесную машину с величайшими трудностями, — в результате меняется его поведение, возвращается уверенность в себе. Но в первый же трудовой день велосипед у него крадут. Парень в отчаянии. Его играет актер Ламберто Маджорани с невыразительным лицом обескураженного ребенка. Как теперь ему быть? Нет велосипеда — нет работы. Когда смотришь, как отец с сыном пытаются найти в огромном городе украденный велосипед, комок к горлу подкатывает. Потом герой фильма замечает чей-то велосипед, оставленный без присмотра, и пытается его украсть. Иначе говоря, он может обречь кого-то другого на такие же страдания, какие кто-то заставил испытывать его самого. Он успокаивает себя доводами о том, что делает это для блага своей семьи, а не просто как тот, кто угнал его велосипед. Я объяснил Джеси, что иногда мы сами определяем моральные стандарты, которым надо следовать, сами устанавливаем критерии добра и зла в зависимости от того, что для нас важнее в данный момент. Джеси кивал, эта мысль ему импонировала. Было ясно, что он прокручивает в голове эпизоды собственной жизни, обдумывает их, пытаясь проводить параллели с фильмом.
