Абель Поссе - Долгие сумерки путника
В своем воодушевлении я почувствовал, что не смогу оставаться один дома, слушая воркотню доньи Эуфросии о высоких ценах на рынке, которые она приписывает злосчастному открытию Индий. Я направился к улице Сьерпес по берегу, где находится маэстранса[63]. Тут я вспомнил, что по этой же дороге ходил с матерью и рабынями-мавританками — быстро пробирался сквозь толпу, чтобы поглазеть на горделивых моряков и процессию индейцев с попугаями, туканами и тигрятами в клетках, во главе которой шел дон Христофор Колумб, возвратившийся из путешествия. Это было, наверно, в 1493 году, в Вербное воскресенье, когда, как говорила мать, уже подул «бриз из Африки», предвестье лета. Я был еще очень мал, почти ничего не помню. В какой-то момент одна из мавританок взяла меня на плечи, чтобы я мог смотреть поверх голов восхищенной, орущей толпы. Кажется, я видел какую-то птицу почти без перьев, привязанную за лапу к кресту. Видел шест с металлической пластинкой вроде маски. Народ кричал: «Это золото! Золото!» А мне виделась какая-то грязноватая латунь, которая не блестела, не сверкала. Она была тусклая, некрасивая, но люди кричали, указывая на нее, словно то была Макарена[64] или дарохранительница из кафедрального собора в процессии короля. Остались лишь обрывки воспоминаний. Пожалуй, запах пота разгоряченной мавританки. «Христофор Колумб! Колумб!» — кричали люди и рассказывали невероятные истории, и мать приказала повернуть обратно, в тишину нашего дворца. Все были разочарованы. С первого дня. Или ошибочно очарованы. С первого дня.
Рассказав свою историю, я как бы вписал моих детей в «наш мир», в нашу цивилизованную историю. Словно раньше их похоронил и лишь теперь позволил им дышать, позволил жить.
Вспоминаю, как Амадис бежал по лугу долины чорруко, быстрый как лань, его мордашку, всегда испачканную глиной, и даже след ожога на плечике, полученного, когда ему вздумалось, бог весть почему — он еще и не разговаривал, — опрокинуть котелок с варевом колдуний. Это деяние я счел подтверждением свыше, конфирмацией его в стаде Господа нашего, и проявлением воли нашего Господа принять его как тайного христианина. Вспоминаю и Нубе, плачущую на руках у матери, когда я возвращался с моря со своим уловом, нанизанным на тростник, и мне кажется, я обнимаю теплое тело Амарии, стонущей от любви в одеяле из куньего меха. Только мы, христиане, подвластны проклятию первородного греха. Они, индейцы, невинны — они не стыдятся своего тела, им не надобен фиговый листок, не нужна темнота, чтобы укрыться от взгляда Иеговы. Уже двенадцать веков, со времени обращения римлянина Константина, мы отвернулись от обнаженного тела, если не считать шлюх.
Дети мои были крепкие. Как сказал касик: «Они бегают, как лань, наравне с ланью и, если б надо было ее перегнать, перегнали бы». Ухоженные дети. Чорруко кормят грудью ребенка иногда до десяти или до двенадцати лет, почти до возраста половой зрелости. Их кормят матери, а если у матери кончается молоко, есть другие, более молочные женщины, которых индейцы называют на своем языке «коровами». «Женщина-корова», говорят они. И у таких женщин это единственное занятие, Им не разрешается делать ничего другого — только смотреть за детьми, собирать грибы и плясать в праздничные месяцы. Их налитые молоком груди колышутся под звуки пенья.
Амадис и Нубе получили право жить. И я чувствовал себя человеком племени, человеком этого мира, а не христианского, когда мне пришлось убить вторую девочку. Я написал, будто она родилась мертвой. Нет, я послушался совета касика, и мы избавили ее от жизни или, вернее, избавили себя от врагов — учитывая количество девочек, родившихся в том году, ей пришлось бы стать женой кого-либо из агвасов или кевене. Женой врага.
Нет, я ничего не почувствовал, когда дитя трепыхнулось, погружаясь в воды реки. Я уже был способен ощущать, что возвращаю Вселенной часть того, что она все равно возьмет себе.
(Эта последняя фраза, верно, — самое серьезное из всего, что я написал в своей жизни. Но для меня быть искренним — большое облегчение. Исповедаться до конца. Священник, отпустивший мне этот грех, эту ужасную тайну, скончался от чумы в Теночтитлане, за несколько дней до моего отъезда в Испанию.)
В заведении Кальвильо было обычное в четверг вечернее застолье, оживленная, шумная беседа. На этот раз я присоединился к ней без колебаний, наскучив сам себе своей серьезностью.
Брадомин, самый чуткий из всех, угадал мою тайную радость этих дней и сделал тонкий намек касательно любовных дел — разумеется с должным почтением. Разгоряченный молодым вином, он снова стал рассказывать, как лишился руки во время своих выдуманных похождений в Мексике, губернатором которой он меня величал. Мол, преследуемый свирепыми ольмеками, он укрылся в пещере, и там недавно родившая тигрица откусила ему руку, опасаясь за своего детеныша.
Целых полчаса все слушали как завороженные, и даже прислуга прекратила свою беготню на кухню.
Самое чарующее в литературной лжи — талант выдумывать подробности. В конце концов история становится интересней истины. Надо признаться, у меня в Севилье почти никого нет. Эти друзья, поэты, — единственные, кто может жить в дружбе с воинами и конкистадорами, хотя во время войн они друг друга презирают.
Необходимо было погасить ревность, возникшую у многих вождей, которые считали меня опасным чужаком. Два раза пожилые женщины, имевшие большую, хотя и не прямую власть, влияя на общественное мнение, как в Испании придворные, приказывали детям бросать в меня комьями земли и катышками оленьего кала. Это был очень плохой знак. Немало людей были принесены в жертву или брошены шакалам за то, что какая-то женщина увидела во сне, будто они совершили преступление. Индейцы бездумно верят в то, что будущее является воображению этих растрепанных ведьм.
Один из главных вождей, Атур, тоже с неприязнью наблюдал за ростом моего влияния на касика в качестве военного советника.
Чтобы укрепить свое положение, надо было бы открыть им тайну колеса или что-либо подобное. Я подумывал о чем-то практичном и нетрудном в изготовлении, вроде арбалета или буссоли. Колесо произвело бы настоящую революцию, оно очень бы пригодилось для народа исконно кочевого. Однако я рассудил, что оно слишком изменило бы их созерцательную спокойную жизнь шумом скрипящих осей и внушило бы племени чорруко сознание превосходства, которое нарушило бы их душевный мир.
Арбалет имел тот недостаток, что умножил бы количество смертей, — нарушилось бы равновесие в военной игре, которой эти племена занимаются много веков. Для них война — нечто вроде рыцарских состязаний, где хоть и убивают, но не так много и не с такой злобой, как у христиан. Война нужна, чтобы отличались лучшие и тело не заплесневело, как закопанная в землю стрела. Они войну рассматривают как праздник.
После долгих размышлений я решился сделать нечто полезное, улучшить способ зажигания огня. Короче, я «изобрел» огниво. На одном холме я отыскал кремень и кусок металла. Соорудил подставку из очень твердой древесины и протянул через полый тростник свитую козью шерсть, пропитанную жидким маслом, что сочится из земли на границе с племенем кевене.
Мое изобретение приняли с восторгом. Ему воздавали почти религиозные почести. Сперва его хранили в хижине с оружием, потом оно распространилось — каждая матрона в своем жилье имела собственное огниво.
Положение мое немного улучшилось.
После рождения Амадиса я стал признанным военным помощником Дулхана. Племя опасалось нападения кевене, как бывало каждый год, но на сей раз все были воодушевлены тем, что владеют «секретом быстрого огня».
Долина имела только один выход, открытый к пустынной равнине, которая ведет на почти легендарную Дорогу коров. Другие стороны долины надежно ограждены подковообразной холмистой грядой. Достаточно было укрепить два-три прохода, через которые кевене обычно нападали на наше селение. Я придумал заграждения из камней, укрепленные стволами деревьев, — стоило потянуть за несколько бечевок, и камни сыпались настоящей лавиной.
Я заметил, что индейцы считают чрезмерные защитные сооружения чем-то нечестным. Некоторые вожди запротестовали. Получалось, будто мы не доверяем мужеству наших воинов. Что-то вроде подозрения в трусости. Как я уже объяснял, чем надежнее укрепление, тем меньше чести воину. Они иногда даже не помнят, выиграли их герои сражение или проиграли. Запоминают и прославляют храбрость, напор.
Военной поре предшествует весьма сложный ритуал, пение, в котором поэты вспоминают славных воинов и патриотические подвиги. Колдуны впадают в транс и призывают духов великих вождей. Появление этих духов приветствуют восторженными криками, и молодые воины, недавно прошедшие посвящение, возбужденно бегают вокруг костра, пытаясь разглядеть образы этих кумиров, якобы возникающие в дыму. Колдуны выкликают имена легендарных героев, и их приветствуют вожди (живые): «О великий, как себя чувствуешь? Какая радость видеть тебя в полной силе!»
