Курт Воннегут - Рецидивист (Тюремная пташка)
Ставит Рут ужин на стол — мы тогда всем покупным кормились, потому что кухня в бунгало еще не была как следует оборудована, — и тут по радио передают, как Леланд Клюз отреагировал на мои показания. Он настаивал, чтобы его немедленно вызвали на слушания в Когрессе, где он под присягой засвидетельствует, что никогда не был коммунистом и не проявлял ни малейшего сочувствия коммунистическим идеалам. Босс его, государственный секретарь он тоже из Йейля, — подтвердил (так радио сообщило), что Леланд Клюз — американский патриот, каких ему больше встречать не приходилось, и что свою безусловную лояльность он продемонстрировал на переговорах с представителями Советского Союза. Этих коммунистов, говорит, Клюз в пух и прах раздраконил. А вот я, наверно, как был коммунистом, так и остался, я от своих хозяев задание такое получил — заложить Леланда Клюза.
Прошло два жутких года, и Леланд Клюз сел — его уличили в лжесвидетельстве по шести пунктам. Оказался он среди первых осужденных, которые отбывали срок в только что тогда открывшейся Федеральной исправительной колонии обычного режима, которая расположена на задах авиабазы финлеттер — тридцать пять миль от Атланты, штат Джорджия.
Мир тесен.
5
Лет двадцать спустя Ричард М.Никсон, став президентом Соединенных Штатов, вдруг заинтересовался, что там со мною сталось. Президентом он почти точно не сделался бы, если бы не прогремел на всю страну тем, что разоблачил и упек в тюрьму этого изовравшегося Леланда Клюза. Эмиссары Никсона отыскали меня, когда я — помните? — помогал жене, открывшей свою фирму дизайна, которая располагалась в нашем крохотном, кирпичной кладки бунгало в Чеви-Чейз, штат Мэриленд.
Вот через эмиссаров этих он и работу мне предложил.
Как я к этому отнесся? Чувство гордости испытал: значит, кому-то еще нужен. В конце концов, Ричард М.Никсон — это не просто какой-то там Ричард М.Никсон. Это еще и президент Соединенных Штатов Америки, а я так хотел снова послужить своей стране. Что же мне, отказываться было по той причине, что Америка тогда не такая была, какой я хотел ее видеть?
Мне, стало быть, по соображениям чести следовало так вот и замуроваться у себя в Чеви-Чейз, где я, по сути, никому и нуженто не был?
Нет уж, увольте.
Ага, явился, наконец, Клайд Картер, конвоир этот, которого я так долго прождал у себя в камере, — значит, сейчас на волю отправимся. А Эмиль Ларкин оставил меня к этому времени в покое, дальше поковылял.
— Ты уж извини, Уолтер, — Клайд говорит.
— Ладно, — отвечаю. — Спешить-то мне, сам понимаешь, некуда, а автобусы каждые полчаса ходят. — Поскольку никто меня встречать не приехал, придется с авиабазы Финлеттер в Атланту добираться автобусом. Да еще стоять всю дорогу, поскольку к остановке рядом с нашим бараком автобус всегда приходит битком набитый.
Клайд знал, что сыну на мои невзгоды ровным счетом наплевать. Все в тюрьме у нас про это знали. И знали, что он книжки рецензирует. Похоже, чуть не каждый, кто здесь сидит, боевики про шпионов сочиняет, мемуары какие-нибудь, романы с тайнами и все такое прочее, так что про рецензии разговор заходит то и дело, особенно про те, которые в «Нью-Йорк таймс» печатаются.
Клайд возьми да ляпни:
— Может, не надо мне про такое говорить, только сынка твоего я бы своими руками прикончил, раз он отца даже встретить не захотел.
— Правильно, — говорю.
— Все-то у тебя правильно, — укоряет меня Клайд. — Что ни скажи, один ответ: правильно, дескать.
— Так ведь почти всегда так оно и есть: все правильно.
— Надо же, Кэрил Чессмен ну в точности то же самое сказал, когда его казнить повели, — замечает Клайд. — И ты, наверное, скажешь.
Кэрил Чессмен двенадцать лет просидел в камере смертников, в Калифорнии, — насильничал он и детей похищал, правда, никого не убил. Сам все свои апелляции составлял и прошения об отсрочке казни, а пока эта волокита тянулась, успел выучить четыре языка и сочинить две книжки, которые стали бестселлерами, но потом все-таки заперли его в тесной комнатенке без окон и пустили отравляющий газ.
Последние его слова были и правда те самые, какие Клайд вспомнил: «Все правильно».
— Послушай, — говорит Клайд. — Ты, как в Нью-Йорк приедешь, поскорее устраивайся на работу в бар, я же точно знаю, через два года хозяином бара этого станешь. — Это он по доброте, не подумайте, что и вправду он такой уж оптимист. Просто ободрить меня старается. — А когда у тебя свой бар будет, лучший в НьюЙорке, может, вспомнишь про старика Клайда, вызовешь меня. Я же не просто за стойкой стоять могу, я тебе кондиционеры буду чинить. А к тому времени и замки научусь ставить.
Мне было известно, что он подумывает записаться на слесарные курсы в Иллинойском Институте Инструкторов. Значит, соблазнилсятаки.
— Соблазнился, что ли? — уточняю.
— Ага, — говорит, — соблазнился. Первое задание нынче прислали.
Тюрьма наша состоит из невзрачных трехэтажных военных бараков, которые поставлены в каре, посередине плац незастроенный. Прямо по центру мы с Клайдом этот плац и пересекли. Я узелок с простынками тащу. Вот тут, на плацу, юные пехотинцы, краса и гордость страны, когда-то парады устраивали, всем показывая свою готовность победить или умереть. Ладно, думаю, я тоже своей стране послужил, целых два года только то и делал, что моя страна от меня требовала. Она требовала, чтобы мне было скверно. И не требовала, чтобы я загнулся.
Кое-где в окнах лица показывались, преступники, от старости трясущиеся, — у кого сердце никуда, у кого легкие отказывают, печень барахлит, ну и так далее. А на плацу, кроме нас двоих, только еще один арестант находился. Тащит за собой необъятный мешок для мусора, длинной палкой с гвоздем на конце бумажки подцепляет. Низкорослый такой старичок, вроде меня. Завидев нас, преградил дорогу к административному корпусу, пикой своей в меня тычет — значит, имеет что-то важное сообщить. Это доктор Карло ди Санца, юрист, Неаполитанский университет ему степень присвоил. Он в Америке натурализовался, получил гражданство, а теперь вот второй уже срок отбывает по делу, называющемуся «план Понци», — они почту по-хитрому использовали. Жуткий патриот этот ди Санца, скажу я вам.
— Ну что, домой? — интересуется.
— Домой.
— Ты, — говорит, — одно всегда помни. Как бы эта страна с тобой ни обошлась, все равно она самая великая в мире. Усвоил?
— Так точно, сэр, усвоил.
— А дурак же ты был, что с коммунистами связался.
— Так то давно было.
— Если коммунисты у власти, никаких дел не сделаешь. А что за интерес в такой стране жить, где дела сделать нельзя?
— Ошибки молодости, сэр, — оправдываюсь я.
— Я вот в Америке два раза миллионером становился, хвастает, — и опять стану.
— Обязательно станете! — Я в самом деле так думал. А как иначе, он в третий раз свой план Понци запустит, опять сумеет соблазнить дураков огромными прибылями, если они ему денежки свои доверят. Эти денежки, как прежде, он пустит на покупку особняков роллс-ройсов, яхт и тому подобного, из них же и прибыль кое-кому выплатит, как было обещано. Тут к нему, прослышав, какие он проценты дает раздувшимся от самодовольства клиентам, народ повалит толпами, а значит, деньги рекой потекут, будет из чего платить проценты тем, кто раньше записался, — ну и так далее.
Теперь-то я думаю, что сила доктора ди Санца главным образом проистекала из его непроходимой глупости. Удивительно легко ему удавалось морочить своим клиентам голову, а все оттого что, несмотря на два тюремных срока, никак до него не доходило, почему его план Понци непременно заканчивается катастрофами для участников.
— Я вот многих богатыми сделал, счастливыми, — хвалится он. О себе можешь такое сказать?
— Нет, сэр, — говорю, — пока не могу. Но попробовать никогда не поздно.
Теперь-то я, хоть в экономике не больно разбираюсь, все же никак не отделаюсь от подозрения, что любое правительство, которое успешно справляется со своими делами, — тот же самый план Понци, а по-другому просто быть не может. Оно знай себе одалживает да одалживает, и не думая возвращать. А иначе как мне объяснить моим внукам-полиглотам, что собою представляли Соединенные Штаты в тридцатые годы, когда политикам и людям, которые всем крутили, не удавалось так сделать, чтобы народ хоть на самое необходимое зарабатывал, на продукты там, одежку, на топливо к зиме. Башмаки тогда купить, это ж какая была проблема!
И вдруг смотрите, пожалуйста: те, кто еще вчера были нищими, сидят себе в офицерских клубах, выряжены с иголочки и филе с грибами заказывают, запивая шампанским. А другие недавние бедняки в столовых для рядового состава сидят, но тоже одеты, обуты, гамбургеры уписывают и запивают их пивом. Этот вот два года назад голову себе ломал, как бы залатать изорвавшиеся подошвы, а теперь джип водит или грузовик, а то, глядишь, самолет, катер там какой-нибудь, и всего у него вдоволь: бензина, снаряжения всякого. Очки ему выдали, зубы вставили, если требовалось, и никакие больше несчастья ему не страшны — он от них застрахован. И где бы ни находился он на планете, уж будьте уверены, в День благодарения, в Рождество будет у него к столу горячая индейка под клюквенным соусом, придумают, как доставить.
