Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)
«В китайском языке много шипящих и почти отсутствует звук р. В произношении иероглифов настолько тонкие нюансы, что нам не удавалось уловить их даже при многократном повторении одного и того же слова. Мы сидим под крылом самолета, и обучающий меня механик Ли произносит:
– Шен.
Я повторяю за ним:
– Шен.
Он отрицательно качает головой:
– Шен.
Вслед за ним я говорю:
– Шен.
И так может продолжаться без конца. Тогда китайца осеняет мысль, что я вообще косноязычен и не в состоянии произнести требуемое слово. Он дает это понять следующим образом: высунув свой язык, притрагивается к его кончику пальцем, а потом, показывая рукой в сторону моего языка, заключает:
– Пухо. (Плохо.)
Это означает, что мой язык с дефектом и ему непосильны даже самые простые слова и звуки.
Тогда я перехожу в „наступление“. Тут уж приходится нажимать на букву „р“.
– Держатель, – начинаю я.
– Телезате, – повторяет он.
Я отрицательно качаю головой и продолжаю:
– Краб.
– Кылапе. Хо? (Хорошо?) – старается мой ученик и с надеждой смотрит на меня.
Я опять качаю головой. Затем идут слова – „рыба“, „рак“...
Ли понимает, что не справляется с задачей, и тогда я, показывая на свой язык и на собеседника, выразительно произношу:
– Пухо!»
Во второй половине сентября 1938 года японцам удалось захватить пункт Лошань, в сорока пяти километрах севернее Ухани. Китайское командование, готовя контрудар, решило привлечь авиацию для организации взаимодействия с наземными войсками. С этой целью на передний край линии фронта выслали авиационную группу, в состав которой, кроме меня, вошли старший штурман Виктор Терлецкий, штурман эскадрильи Сыробаба и переводчик Ван. Мы рассчитали время выезда на «Форде 8» так, чтобы переправу на реке Ханьшуй одолеть ночью, ввиду того что переправа постоянно находилась под прицелом японской артиллерии.
Выехали на рассвете по глинобитной дороге, еще скользкой от дождя. Вскоре спустились в долину маленькой речушки. Ниже шли ряд запруд для рисовых полей, маленькие озера, заросшие осокой, над которыми дымился восходящий туман. Высокие стебли бамбука, камыш, а также чайные кусты и цитрусовые деревья стояли, покрытые серебристой росой.
Дорога начала зигзагообразно подниматься в гору. Повеяло прохладой. Долина опускалась. Теперь террасовые квадратные и ромбовидные рисовые поля казались игрушечными полосками и треугольниками, а причудливые узкие дороги и тропы, извиваясь и раздваиваясь по склону хребта, обращались в многоголовых драконов и фантастических змей. В стороне от дороги зеленели мандариновые рощи. Наш переводчик Ван подсказал, что это – дикие мандарины, ими хорошо утолять жажду и их можно рвать. Наверное, он сказал это потому, что мы всегда старались ничего не брать в садах и на полях крестьян, зная, как много труда затрачивают они, чтобы все это вырастить. Из любопытства мы сорвали несколько штук. На вкус они оказались чересчур сладкими и отдавали каким-то запахом. Через час нас остановила военная патрульная служба, не позволившая ехать дальше до наступления темноты, ввиду риска обнаружения нашей машины с воздуха. Пришлось остановиться.
В стороне от заставы виднелось несколько фанз. Пока наши товарищи раскладывали продукты и готовили еду, мы с Виктором Терлецким подошли к одной из них. Из первой фанзы выскочила собака и, поджав хвост, скрылась в кустах. Мне стало любопытно, отчего собаки здесь не лают и не бросаются на людей, как везде. На что Виктор, недолго думая, ответил:
– А какой смысл ей на тебя бросаться? Она же видит, что у тебя на поясе в кобуре лежит «ТТ». Хозяина ее дома нет. Кто же сможет по-настоящему оценить ее преданность и верность? И потом, она все же рассчитывает, что ей, голодной, что-то может перепасть от нас.
По разбросанным вещам в хижине можно было сделать заключение, что хозяин поспешно ушел или его «ушли». В углу валялся разбитый глиняный кувшин – из тех, в которых крестьяне хранят кукурузу, гаолян, чумизу, бобы. Очаг разрушен. Прислонившись к стене, стоял гроб. Вероятно, хозяин приготовил его для себя, но решил еще пожить и, спасая жизнь, бросил домину японскому врагу. Весь день мы провели в заброшенной деревне. К вечеру устроили привал в бамбуковой роще и развели костер...
* * *Отец любил разжигать костер. В воскресные дни мы часто уходили с ним в лес. Хорошо в предрассветный час шагать босиком по пыльным, извилистым тропинкам среди холмов и оврагов, покрытых кустарником держи-дерево или ежевикой, под звон жаворонков, скрип кузнечиков и свист сусликов. Привал. В котелке бурлит кипяток. Начинается процедура засыпки кукурузы в котелок – мы готовим мамалыгу. Иногда печем картошку, иногда поджариваем шампиньоны, собранные у подножия гор. Дым свечей идет вверх. Кругом тишина,все живое попряталось в тень. Отец давно уже спит, а я, как зачарованный, растянувшись на земле и заложив руки под голову, гляжу в небо. По небу, как по голубому морю, плывут причудливые белые облака. Как интересно строить догадки: кто за кем гонится, кто кого догоняет, куда они плывут? Все расплывается, и я сплю крепким сном на теплой земле.
Соседний с Тифлисом район – Кахетия. В этих местах и «промышлял» отец, меняя наши носильные вещи на кукурузную муку, зерно. В Кахетии кроме грузинских, татарских сел попадались и русские. В одну из таких деревень – Бадьяуры отец и определил меня к зажиточному мужику Силиверстову Тихону Ивановичу.
Как он договорился с моим будущим хозяином и сколько я должен был получать за свой труд – я не знал. Напоследок он заверил меня, что дядя Тихон – хороший человек и что я должен его во всем слушаться. Сам хозяин пообещал, что никто не посмеет меня обидеть. На прощание отец поцеловал меня и со словами: «Если будет трудно или что-либо случится, сразу напиши мне» – ушел.
Интересно! Кому я мог писать?!! До ближайшей почты на станции – десять километров. Что я мог написать, когда не имел ни копейки денег на конверт, бумагу, марку. Мое состояние было ужасным. В первый раз я попал к чужим людям, да еще в качестве батрака, в одиннадцать лет. Я забрался в конюшню и заплакал горючими слезами навзрыд, как будто мне было три или четыре года. Я был напуган и обижен несправедливостью отца. Хорошо еще, что в тот тяжелый для меня день с утра шел дождь и не надо было выезжать в поле. Так в слезах я и заснул в яслях вместе с лошадьми.
На меня как на рабочую силу ложился на первый взгляд небольшой объем работы – сидеть верхом на одной из лошадей передней пары и править ими, чтобы косилка шла по борозде вплотную к пшенице. Ну и, конечно, уход за лошадьми. А это значит, кормить, поить, пасти, чистить.
Хозяин часто бывал пьян. Даже во время работы он умудрялся доставать на ходу из ящика, где хранились инструменты, бутылку водки и после каждого круга скошенного хлеба заряжаться из горлышка. Тут солнце, мой друг, начинало припекать ему голову, и дядя Тихон валился с копыток долой. Я распрягал коней, путал им ноги и пускал пастись. Когда солнце склонялось к западу, наш Иванович просыпался и, как ни в чем не бывало, объявлял:
– Ну, Сидорка, хватит нам работать. Пора пообедать и немного отдохнуть.
Я разжигал огонь. В подвешенный котелок с водой засыпал пшено, клал картошку и заправлял салом.
Трещит костер, а ему в сумерках вторят перепела: «спать-пора», «спать-пора». Это перепел приглашает свою подружку к себе на ночевку. Посвистывают жаворонки и другая степная птица. Лошади в темноте подходят ближе к костру, продолжая степенно жевать и пофыркивать.
Хозяин раскладывает снедь на полотенце – домашнюю свиную колбасу, овечий сыр, пирожки с различной начинкой, соленые и свежие огурцы, помидоры, лук, чеснок, сало и соль. К этому времени кулеш уже готов. Дядя Тимоша, так я его называл, наливает в кружку водку и с заискивающей улыбкой протягивает ее мне:
– Слушай, работничек, может, глотнешь маленько?
Я отвечаю:
– Что вы, дядя Тимоша, это же водка?
– Ну и что же? – продолжает он.
– Да как же, ведь ее пьют одни только пьяницы.
– Ну вот, выдумал что!
Он медленно начинает тянуть водку, только кадык его ходит вверх-вниз. Опорожнив кружку, он сильно кряхтит, плюется, чихает, охает, сморкается, утирая выступившие на глазах слезы. Потом отправляет большой соленый огурец в рот и еще долгое время всхлипывает, как будто плачет от страшной боли и страдания. Но в конце концов приходит в себя, растирает рукой грудь возле сердца и заплетающимся языком произносит:
– Черт, какой дьявол ее выдумал, проклятую! Слава Кахетии! Слава нашей деревне Бадьяуры! Не будь Кахетии, не было бы такой дешевой водки и вина.
