Исаак Башевис-Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея
Дорогой мой, я не спешил. Целых десять лет ходил в холостяках. Хоть я и не философ, но много думал о том, что творится вокруг. И по-моему, кое-что понял. Пока люди верили в Бога, они боялись геенского огня. Но чего бояться, если даже в еврейских газетах писали, что Бога нет, а Моисей — капиталист и обманщик.
Когда я приехал в Америку, тут уже бегали легковушки и даже несколько грузовиков. Но для перевозки грузов в основном пользовались лошадьми. На многих улицах даже стояли специальные поилки для лошадей. Про лошадей я все знал еще с Варшавы — вот и пошел в этот бизнес. Сначала простым кучером, потом сам купил фургон и двух бельгийских кобыл. Потом приобрел еще один фургон, потом еще. Мне везло. Я, как говорится, ступил на американскую землю с правильной ноги. Хоть и работал по шестнадцать часов в сутки, не скажу, чтоб уж очень выматывался. Это сейчас я пью снотворное. А тогда — ляжешь, бывало, в фургоне на голый пол и через секунду уже спишь. Я мог проспать десять часов подряд. Иногда в моем фургоне ночевали бродяги. Мои дела шли хорошо, и я разбогател. Относительно, конечно, но все-таки. Тысяча долларов тогда — больше, чем сегодня — десять тысяч. Я обзавелся собственной квартирой на Гранд-стрит. В те времена это считалось окраиной. Сваты так и вились вокруг меня. Но я им прямо сказал: «Зачем мне жениться, чтобы другие спали с моей женой? Пусть лучше они женятся, а я буду спать с их женами». И это были не просто слова. Вы меня понимаете?
— Понимаю.
— Вы в этом уверены?.. Но никому не дано перехитрить судьбу. Так было и так будет. Я уже говорил вам, что люблю еврейский театр. Вы приехавшие позже, даже представить себе не можете, чем был для нас театр. Ух, какие тогда были актеры: Адлер, Томашевский, мадам Липцына, потом Кесслер! Большинство, особенно служащие, ходили в театр по субботам, но я, холостяк с деньгами, мог позволить себе ходить туда хоть каждый день. Что я и делал. Нынешние пьесы — это так, ерунда. А раньше было что посмотреть: царь Давид, Вирсавия, разрушение Храма — вот это я понимаю. Евреи сражаются с римлянами и вся битва разворачивается прямо у вас на глазах! У меня никогда не было проблем со спутницами, но я предпочитал ходить в театр один. Была такая актриса — Этель Сирота. На афишах ее имя печаталось мелкими буквами, но когда я увидел ее на сцене, то прямо ахнул. Она давно уже не выступает. Этель — бабушка моих внуков. Если бы я стал подробно рассказывать, как мы с ней познакомились и как я увел ее у мужа, нам бы пришлось здесь трое суток сидеть. Я до сих пор не понимаю, как я, простой извозчик из Варшавы, вообще решился заговорить с американской актрисой. Но когда влюбишься, еще и не то сделаешь! Потом уже она признавалась, что часто чувствовала на себе мой взгляд на протяжении всего представления. Я всегда покупал билет в первый или второй ряд. Ее муж работал в гастрольной труппе. Его никогда не занимали в нью-йоркских постановках. Как-то раз я видел его на сцене в Филадельфии — бревно бревном! Детей у них не было. Короче говоря, мы полюбили друг друга. Когда я первый раз пригласил ее в ресторан, у меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло от радости. Мы поужинали на Бродвее, а потом пошли в ночной клуб. Там на сцене танцевали голые красотки. Но мне никто не был нужен, кроме Этели. Мы выпили шампанского, и я захмелел. «Что ты во мне нашел? — спросила она. — Мой муж готов обменять меня на последнюю дуреху». — «Словами этого не выразишь», — ответил я. Мы стали целоваться, и каждый поцелуй был как огонь. Точно как пишут в романах. Когда ее муж, этот чурбан, прослышал, что кто-то воспылал страстью к его благоверной, у него тоже проснулся аппетит, и началась игра в кошки-мышки. Но в конце концов он все-таки понял, что ей нужен я, а не он, и потребовал откупных. Я отсчитал ему две тысячи долларов — целое состояние по тем временам, — и он дал ей развод. То есть это на словах все так быстро, а на деле эта история тянулась довольно долго. Но мы с ней уже фактически жили как муж с женой. Когда мы поселились вместе, я начал расспрашивать ее о прошлом. И она поклялась, что до меня у нее был только один мужчина — ее муж. Так вот я вывел одно правило: если женщина говорит, что ты у нее второй, можешь не сомневаться: на самом деле ты десятый, двадцатый, а то и пятидесятый. В Библии сказано, что змеи, скользящие по камням, и корабли, плывущие по морю, не оставляют следов. Если не ошибаюсь, это слова царя Соломона, и вы понимаете, что он имел в виду. Каждый день я узнавал что-то новенькое. До того как Этель приняли в нью-йоркскую труппу, она тоже много гастролировала. Для того чтобы получить роль, нужно было спать с режиссером или еще с каким-нибудь начальником. Как выяснилось, на Второй авеню происходило примерно то же самое. Стоило Этель выпить, у нее развязывался язычок. Я составил длиннющий список ее бывших пассий. И когда мне казалось, что это все и что больше и вправду никого нет, обязательно возникал кто-то неучтенный. Тем временем она забеременела. Я увел ее у мужа, из-за меня она фактически оставила сцену — не мог же я ее бросить! Мы начали ссориться. Однажды даже подрались. Ее слезы и камень могли растопить. В общем, я понял, что это просто судьба у меня такая. Ева целовалась с сыном сторожа, а Этель спала с разными типами, чтобы получить роль. Она пообещала, что будет вести себя, как подобает замужней женщине. Но совсем отказаться от театра она все-таки тоже не могла. Мы с ней не пропускали ни одного спектакля. Билеты она получала фактически даром. Все кассиры ее знали. Тех, кто работал в еврейском театре, не забывали. Этель родила девочку, и мы назвали ее Фанни, или Фейгеле, — в честь матери Этели. А еще через пару лет она родила двойню: мальчика и девочку. Вот, стало быть, мои дети. Но потом она опять затосковала по сцене. Ее засыпали предложениями, телефон звонил не переставая. Но я прямо сказал, что, если она вернется в театр, я от нее уйду. До свадьбы я смотрел на актеров как на небожителей, но после того, как узнал эти их закулисные делишки, мое отношение изменилось. Вот стоит перед вами человек и изображает раввина: в атласном талесе, меховой шапке, читает нараспев «Слушай, Израиль», притворяется, что жизни не пожалеет ради Творца. А уже через пару часов пристает к какой- нибудь тщеславной девице: мол, либо она с ним переспит, либо пусть прощается с театром. У меня были друзья, и что вы думаете, приходя к нам, все они начинали нежничать с моей женой. Ей нравилось. А что такого? Но после той истории у дома Евы я что-то потерял вкус к подобным забавам. Когда один из моих приятелей как-то слишком близко подошел к Этели, я взял его за шкирку и вышвырнул за дверь. Это принесло мне славу ревнивого дикаря. Этель жаловалась, что я распугиваю наших знакомых. Я перестал ходить в еврейский театр, а американский меня никогда не прельщал. Американцы не играют, а просто декламируют.
Со временем на смену гужевому транспорту пришли грузовики. И я создал новую компанию. Возможно, все было бы хорошо, если бы не мои навязчивые воспоминания. Стоило мне подумать об Этели, я вспоминал жену резника с ее двойной жизнью. По ночам я расспрашивал Этель о ее прежних романах. Ей пришлось рассказать мне все со всеми подробностями. Если она упиралась, я устраивал ей настоящий ад. Когда мне, как всякому бизнесмену, приходилось уезжать в другой город, я сразу же представлял, как Этель в мое отсутствие встречается с любовниками. Я не понаслышке знал, как может вести себя прекрасная половина человечества. А чем, собственно говоря, моя Этель так уж сильно отличается от остальных, думал я. Стоит тебе отвернуться, и твоя жена уже строит кому-нибудь глазки. Все они такие. Дошло до того, что мне пришлось обратиться к психиатру. Так этот недоумок, вместо того чтобы выписать мне какое-нибудь успокоительное, только усугубил дело. Он сам был разведен и платил алименты. Он ткнул в диван и сказал: «Если бы этот диван умел говорить, разводов было бы гораздо больше». Я стал плохо спать, и всему виной была моя подозрительность. Просыпался посреди ночи с диким желанием задушить Этель. Наверное, я бы никогда этого не сделал, но я буквально кипел от злости. А когда я осознал, что у меня подрастают две дочери, которые тоже когда-нибудь станут такими же хитрыми и подлыми, как все остальные женщины, мне и их захотелось убить. Представляете, убить своих собственных детей! Вы можете объяснить такое безумие? Наверное, вы считаете меня убийцей?
— Вы не убийца.
— А кто же я!
— Человек.
Гонг позвал нас на ужин, и мы отправились в ресторан первого класса. По просьбе Сэма нас посадили за один стол. Мой «винный стюард» теперь обслуживал нас обоих. Каждое блюдо готовилось по индивидуальному заказу, вследствие чего ужин длился около двух часов.
— Вы остались с Этель? — спросил я Сэма.
Он отодвинул тарелку в сторону.
— Нет, мы развелись. Я хотел уехать из Нью-Йорка, а она, наоборот, не желала жить нигде больше. Продолжала таскать меня в театр и в кафе «Рояль», где мы постоянно натыкались на ее бывших любовников. Каждый раз к нам подсаживался какой-нибудь тип, с которым она когда-то спала. Это было невыносимо. Хоть я и простой человек, сын кучера, но в нашей семье такого быть не могло. У мамы — да покоится она в мире — был один Бог и один муж. В общем, я чуть не свихнулся. Мне казалось, еще немножко, и я убью Этель, а потом и себя самого, потому что гнить в тюрьме было бы выше моих сил. Мы все время ссорились, и наша любовь дала трещину. Этель сделалась — как это называется? — фригидной. В постели жаловалась, что ей больно. Я отвел ее к невропатологу, и тот сказал: «Это все у нее в голове». Мы расстались, потом снова сошлись, потом опять расстались. Этель вернулась в театр. Пьеса, в которой она сыграла, уже через неделю сошла со сцены. Критик — забыл, как его звали, — написал, что он чуть не уснул во время спектакля. Этель он вообще не упомянул. Этих ребят интересуют только звезды. В общем, вскоре Этель сама потребовала развода. А я еще не опустился до такой степени, чтобы кому-то навязываться. Короче говоря, я послал ее в Рино, и дело было сделано. Само собой, я поддерживал детей. Она думала, что это я виноват в том, что ее актерская карьера не заладилась, и что теперь ее прямо завалят выгодными предложениями. Но театры закрывались один за другим. Молодое поколение уже не знает идиша. Да и зачем тащиться в какой-то театр в даунтаун, если за сорок центов рядом с домом можно посмотреть голливудское кино с музыкой, танцами и шикарными девчонками. Шесть лет она прожила одна, без мужа. Когда я приходил повидаться с детьми, она со мной не разговаривала, запиралась в спальне или вовсе уходила из дома. Потом она завела себе мужа-аптекаря, вдовца с пятью детьми. Мне было невыносимо в Нью-Йорке. Она настроила против меня детей. Наша старшая дочь, Фанни, знать меня не желает. Сейчас она врач. Младшая вышла за актера и попыталась пойти по стопам матери. Но из этого ничего не получилось, и в конце концов они развелись. Между прочим, она уже дважды разводилась. Я даже не знаю, где она сейчас обретается. Кажется, где-то на Среднем Западе. Окончила курсы медсестер. Мой сын — ученый, профессор социологии в Мэдисоне, штат Висконсин. Он женат на гойке. Он-то как раз всегда меня любил. Раньше часто приезжал ко мне в Лос-Анджелес. У него пять симпатичных ребятишек. Но они уже не евреи. Мать отправила их в католическую школу. По воскресеньям они ходят в церковь. Совсем оторвались от корней. Я переехал в Лос-Анджелес. Во-первых, потому, что стал плохо переносить холода, а во-вторых, потому, что не мог больше жить в одном городе с Этель. Кроме того, меня замучил мой деловой партнер. С партнерами ведь часто так: либо они бездельники, либо воры, либо и то и другое вместе. А тут еще Гитлер развязал войну. Я читал в газетах о том, что творят с евреями. Мои родители умерли до войны. Отец — да покоится он в мире — отказался в свое время ехать в Америку из-за того, что здесь евреев заставляют работать в шабат. Мой брат Беньямин погиб на Первой мировой. Всех остальных родственников убили нацисты. Я, конечно, не все знал, но и того, что до нас доходило, было достаточно, чтобы впасть в отчаяние. В газетах писали, что здоровенные парни вытаскивают младенцев из кроваток, а потом играют их головами в футбол. В Нью-Йорке я посещал собрания земляков и митинги протеста в Мэдисон-Сквер-Гарден. Ораторы говорили дельные вещи, проводили сбор средств, и я всегда жертвовал, сколько мог. И все-таки у меня было такое чувство, что большинство людей, включая и самих выступающих, все это как-то не особо задевает. Я узнал, что ораторам платят гонорары и якобы они еще торгуются. А на меня эти ужасы невероятно подействовали. Может быть, потому, что я жил один и по ночам долго не мог уснуть. Лежал, читал газеты, и у меня прямо сердце на части разрывалось. Если образованные люди способны на такие зверства, а остальной мир молчит и не вмешивается, чем собственно, человек отличается от зверя? Когда живешь с семьей, у тебя нет времени подумать: жена все время от тебя чего-то требует, дети пристают. А когда лежишь один в четырех стенах поневоле задумаешься о всякой всячине. В общем, я перебрался в Калифорнию.
