Норман Мейлер - Олений заповедник
— Вы на контракте с «Магнум»?
— Нет, — ответил я.
— О-о, я приняла вас за кого-то другого, — сказала она и отвела взгляд.
Они разговаривали о детях, и я предположил — Айтел позже подтвердил мое предположение, — что это были жены влиятельных людей, а также людей, которые хотели стать влиятельными; их мужья, оставив жен, охотились друг за другом по «Лагуне».
— Как это понимать, что Калифорния никуда не годится? — возмутилась одна из них. — Здесь так хорошо детям.
Мимо прошел какой-то мужчина, и они постарались сделать вид, что не видят его. Я понял, что, проходя мимо со смущенной улыбкой, указывавшей, что я не знаю, следует ли остановиться и поговорить с ними, я оказал им медвежью услугу, подчеркнув нелепость их положения. Еще несколько мужчин появилось после меня, и я увидел, что они либо проходят мимо, даже не взглянув на женщин, либо останавливаются и галантно перебрасываются с ними фразами примерно в таком духе:
— Каролина! — восклицал мужчина, словно не мог поверить, что видит эту женщину здесь.
— Микки! — восклицала одна из шестерки.
— Моя любимая девочка! — говорил мужчина, беря ее руку.
— Единственный среди моих знакомых настоящий мужчина, — произносила брошенная жена.
Микки отвечал улыбкой, качал головой, пожимал ее руку.
— Если бы не знал, что ты шутишь, я бы приударил за тобой, — говорил он.
— Не будь так уж уверен, что я шучу, — парировала дама.
Микки выпрямлялся, выпускал ее руку. Небольшая пауза, затем Микки бормотал:
— Что за женщина! — И уже деловым тоном, означавшим конец разговора, спрашивал: — Как дети, Каролина?
— Отлично.
— Вот и прекрасно. Прекрасно. — И уже собравшись отойти, одаривал улыбкой всех женщин. — Надо будет нам с тобой как-нибудь вдоволь потолковать, — говорил он.
— Ты знаешь, где меня найти.
— Отличная девочка Каролина, — возвещал Микки непонятно кому и исчезал в толпе.
По «Лагуне» в разных местах стояли диванчики, и на каждом сидели по три жены. А мужчины, поскольку многие пришли без дам, общались, стоя у бассейна, возле площадки для танцев, у столиков или у стойки бара. Я взял себе выпивку и стал бродить по залу в поисках какой-нибудь девушки, с которой можно было бы поговорить. Но все хорошенькие девушки были окружены — правда, меньшим числом мужчин, чем те, что толпились вокруг кинорежиссеров и сотрудников студии; к тому же я не умел завязывать разговор. Все говорили о чем-то сугубо личном. Я считал, что моя внешность и мундир могуч оказать мне услугу, но почти все девушки, видимо, предпочитали беседовать с толстыми или костлявыми пожилыми людьми, призером среди коих был немецкий кинорежиссер с большим животом, обнимавший двух начинающих звездочек. Вообще-то я не так уж и рвался знакомиться. Будучи трезвым, я легко переходил от одной группы мужчин к другой.
В уголке бара, где у оконечности одного из щупалец бассейна стояло два столика, я увидел Дженнингса Джеймса, рассказывавшего анекдот нескольким не особенно известным актерам. Джей-Джей говорил не закрывая рта, глаз его не было видно за мутными стеклами очков в серебряной оправе. Когда он умолк, другие начали рассказывать анекдоты — и каждый более смелый, чем предыдущий. Постояв с ними, я отошел, и Джей-Джей нагнал меня.
— Надо же, какой отвратительный прием, — сказал он. — Я должен был сегодня вечером работать, дать операторам как следует потрудиться. — Он закашлялся чуть не до рвоты. — А все операторы сейчас толпятся у стола с закусками. Знаете, это правда: операторы предпочитают не пить, а есть. — Рука Джей-Джея лежала на моем плече, и я понял, что он пользуется мной как подмогой для того, чтобы дойти до уборной. — Знаете вы такую строку: «Мне мнится, я видел могилу, где Лора лежит»? — произнес он. Но забыв, к чему он это процитировал, сконфуженно уставился на меня. — Ну, словом, прекрасная поэтическая строка, — заключил он и, как мальчишка, вскочивший на подножку трамвая, пока тот шел в гору, и соскочивший, как только трамвай добрался до верха, Джей-Джей снял руку с моего плеча и, накренясь, чтобы не упасть, двинулся, шатаясь, к писсуарам.
А мне предоставил стоять возле той или иной группы. Какой-то режиссер заканчивал рассказ, из которого я уловил лишь несколько последних фраз:
— Я сел и сказал ей, что, если она хочет быть хорошей актрисой, надо всегда стараться отразить правду, — говорил режиссер не без самолюбования, — а она спрашивает: «Что понимать под правдой?», и я сказал, что это может означать подлинные отношения между людьми. Вы видели, что я из нее выжал. — Он умолк, рассказ был окончен, и мужчины и женщины, стоявшие вокруг, закивали с умным видом.
— Замечательный совет вы ей дали, мистер Снил, — сказала какая-то девушка, и остальные что-то пробормотали в знак согласия с ней.
— Говард, расскажи, что у тебя было с мистером Тепписом, — попросил кто-то.
Режиссер издал сдавленный смешок.
— Ну, это должен рассказывать Герман, но я знаю, что он не стал бы возражать. Немало ведь рассказов и про меня, про то, как я веду с ним дела. У Г.Т. почти безошибочное чутье. Потому он такой великий кинопродюсер, потому так творчески подходит к производству картин.
— Совершенно верно, Говард, — произнесла та же девица.
Я отошел от них, не желая больше слушать, и тут же наткнулся на объект разговора. В уголке стояли, бурно беседуя, Герман Теппис и двое мужчин, почти таких же, как Теппис. Мне уже называли их — это были Эрик Хейслип, глава «Магнум», и Мак Бэррентайн из «Либерти пикчерс», но, думается, я в любом случае догадался бы, так как к этой троице никто не подходил. Если бы я медленнее поглощал спиртное, то понял бы всю парадоксальность ситуации: ведь только эти люди могли разговаривать на приеме, не собирая вокруг себя толпы, тем не менее я пристроился у локтя продюсера по имени Мак Бэррентайн. Троица продолжала разговор, не обращая на меня внимания.
— Сколько ты думаешь выручить на «Тигрице»? — спросил Эрик Хейслип.
— От трех с половиной до четырех, — ответил Герман Теппис.
— От трех с половиной до четырех? — повторил Эрик Хейслип. — Г.Т., ты же не с нью-йоркской конторой разговариваешь. Тебе повезет, если ты выручишь те деньги, что вложил в нее.
— Да на то, что я выручу, я смогу купить твою студию, — фыркнул Теппис.
— Я считаю, — медленно произнес Мак Бэррентайн, передвинув сигару в уголок рта, — что ты просто не в состоянии сейчас ничего предвидеть. Было время, когда я мог сказать: «Сними эту картину за полтора, и мы наживем на ней миллион». Сегодня в киноделе ничего не поймешь. Грязный боевик, за который мне стыдно, собирает кучу денег, а классический мюзикл вроде «Пойте, девочки, пойте» с треском проваливается. Вот и поди предугадай.
— Ты ошибаешься, — сказал Герман Теппис, ткнув в него пальцем. — Знаешь, в чем загвоздка? Люди нынче сбиты с толку. Чего же они хотят? Они хотят смотреть картины, которые еще больше сбивают их с толку. Дождись, пока они окончательно не будут заморочены. Вот тогда они захотят смотреть то, что наставит их на правильный путь.
— Теперь требуют показывать в кино реальность, — со вздохом произнес Эрик Хейслип.
— Реальность? — взорвался Теппис. — Вот мы и преподносим им реальность. Реализм. Но если герой в итальянском фильме блюет, загаживая все вокруг, и им нравится на это смотреть в кинотеатре, где нет даже кондиционеров, мы что же, должны довести их до такого состояния, чтоб и они блевали?
— Никакой дисциплины на площадке, — вставил Мак Бэррентайн. — Даже режиссер, у которого вся власть в руках. Как он себя ведет? Буйствует точно гангстер.
— Чарли Айтел перерезал тебе горло, — сказал Эрик Хейслип.
— Они все перерезают мне горло, — убежденно сказал Теппис. — Только знаешь что? Горло-то мне не перерезать. — И он так посмотрел на своих собеседников, будто вспомнил, что было время, когда каждый из них пытался разделаться с ним бритвой. — Дело прошлое. Что было, то прошло, — сказал Теппис. — Я сейчас со всеми в ладу.
— Никакой дисциплины, — повторил Бэррентайн. — Я заполучил звезду — не буду называть ее имя. Она явилась ко мне — знала, что через два месяца мы запускаем в производство по-настоящему важную для нее вещь, — и что, вы думаете, у нее хватило наглости мне сказать? «Мистер Бэррентайн, мы с мужем решили завести ребенка. Я уже на седьмом месяце». — «Вы решили завести ребенка? — переспросил я. — Куда девалась твоя преданность делу? Я же знаю тебя: ты эгоистка. Ты мне не задуришь голову, говоря, что хочешь иметь головную боль и растить ребенка». — «Мистер Бэррентайн, но что же, по-вашему, мне делать?» — взвыла она. Я сурово на нее посмотрел и сказал: «Я не могу взять на себя ответственность, дав тебе совет, как быть, но, черт побери, давай что-нибудь делай».
— Я слышал, она будет сниматься, — сказал Эрик Хейслип.