Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)
В пансионе Мигель понял, что люди большого мира относятся к дереву и камню не так, как люди его города. Когда впервые он въезжал в Столицу, то увидел обломок доски, валявшийся на обочине дороги. Мигель сначала растерялся, потом подумал, что отец отвлекся и не заметил эту драгоценность. Он обратился к вознице:
— Анхель, смотри, это же дерево.
— Мигель, здесь этого добра сколько хочешь. Ты посмотри, сколько здесь вокруг леса. Они ведь дерево сжигают в каминах и в печах.
Постепенно Мигель привык. Он принял правила, по которым ветки и листья не стоят ничего. Но он так и не согласился с этим: “Пускай здесь много дерева, но это же не повод пренебрегать им. В городе много камня. Там все из камня. Даже крыши часто делают в виде каменного свода, чтобы не возить дерево для перекрытий. Но как важен камень для горожанина. Обломок обработанного камня никто не бросит под ноги”.
Мигель вырос в городе, где каждый человек чувствовал себя продолжением горы. О глухой стене в комнате нельзя было заранее сказать — сложена она из камня или это просто обтесанная скала. Люди строили из камня дома, делали мебель. У Мигеля был подаренный Елисео высокий каменный стакан, он глуховато звякал, если по нему слегка ударить ножом. Впрочем, посуда в городе была в основном глиняная. Дерево в городе было драгоценностью, а камень был жизнью, серой и черной ее сердцевиной. Живя в пансионе, Мигель не мог понять, какова же сердцевина этой внешней жизни. Он не торопился выносить ей приговор. Он допускал, что не понимает ее. Но от этого его еще больше тянуло домой.
Ты совпадаешь с родным городом как печать и оттиск. Ты ложишься на камень, как другой — на перину лебяжьего пуха. Но вы отличаетесь: на перине будет мягко любому, на камне — только тебе.
Ты оторван от города, и он не может тебе помочь. Ты тянешься к нему и не находишь его. Но ты чувствуешь — по тому, где сильнее болит, — чем он тебе особенно дорог. Ты понимаешь, что нет ничего важнее, чем ощущение корней, которые проходят сквозь твои ступни, сквозь город, сквозь гору, сквозь время. И тебе предстоит идти путем корней, чтобы понять время, гору, город, свое сердце и свою мысль. И эта обратная связь замкнет твое существование и, может быть, сожжет, как удар молнии, но она единственная ценность и последняя реальность.
52
Мы остановились у колодца. Нам предстояло еще полдня пути. Я распряг лошадей и засыпал овес в каменные ясли. Мигель сказал:
— Давай поедем дальше. Поедем ночью.
— Лошади должны отдохнуть, и тебе нужно поспать. Завтра будет трудный день.
Я старался выглядеть суровым и мудрым наставником. Но я сам обдумывал такую возможность. Мне случалось отправляться в путь после короткого отдыха и приезжать в город с первыми лучами солнца. Хотя на этот раз не было никаких видимых причин спешить, я всерьез обдумывал возможность ночного переезда. Какая разница, приедем мы еще до света или после полудня? А вот есть разница, и не только для Мигеля, но почему-то и для меня тоже.
Мальчик сидел на камне и смотрел прямо перед собой. Во всей его позе была решимость преодолеть еще и это препятствие — дождаться утра. И тогда мне стало стыдно. Почему я должен мучить этого не очень счастливого человека? Потому что лошади устали и я их жалею? Нет, совсем нет. Они шли с малым грузом и вполне дотянут до города. Потом будет несколько дней отдыха.
Ночевка у колодца входила в утвержденный распорядок. Нарушая его даже в мелочах, мы осложняем свою жизнь, поскольку вынуждены всякий раз принимать новое решение и делать новый выбор, а это мучительно. Поступая как положено, как заведено, мы уже не участвуем в принятии решения, и не очень важно, почему прижился этот автоматизм, сами мы его выработали или приняли как традицию.
Жить так, чтобы каждый твой день, каждый твой путь, даже проделанный многократно, был снова первым, — так жить трудно. Мир сопротивляется, и некуда деться от необходимости выбора. Но жить так, конечно, интереснее. А можно все свое бытие свести к утвержденным схемам. Тогда жить легко, но и жизнь идет не через тебя, а мимо. Ты выносишь за скобки все свое существование и живешь как вчера, повторяя те же слова, глядя на тех же людей. При таком существовании невозможно отделить в памяти один день от другого, они сливаются, как капли. Тогда не важно, сколько дней ты прожил — один или тысячу один, — ведь ничего не изменилось. Но однажды ты замечаешь, что тело разрушилось и пора умирать, и ты спрашиваешь себя, а что было-то в твоей жизни? И хорошо, если можешь ответить: “Да, я жил. Я два месяца болел тифом”.
— Наверно, ты прав, — сказал я, не глядя на Мигеля, — пусть лошади немного отдохнут. И двинемся. В городе будем еще затемно. Сегодня полная луна. Дорогу видно хорошо. Так что все должно быть в порядке.
Мигель ничего не ответил. Он продолжал сидеть, глядя в землю. Я даже немного обиделся. Я, можно сказать, надрываюсь, собираюсь ехать ночью, лошадей гнать без отдыха, а этот принц сидит, как будто так и надо, даже спасибо не скажет. И в этот момент Мигель совсем тихо сказал:
— Спасибо тебе. — В его голосе были слезы, он и молчал-то, чтобы не разреветься.
А я-то нашел на кого обидеться.
— Мигель, принеси еду из повозки. Перекусим на скорую руку, а по-настоящему отдохнем в городе.
Я старался не смотреть на мальчика, но он уже справился с собой, был спокоен и собран.
Через час мы тронулись в путь. Дорога шла под уклон, и ехать приходилось осторожно. Было почти светло. Лошади шли спокойно, без рывков, значит, запас сил еще остался.
Вероятно, я задремал, и какой-то промежуток времени выпал из сознания. Я очнулся оттого, что лошади встали.
53
Почему они встали? Вожжи я не выронил. Может быть, только немного ослабил.
— Мигель, ты чувствуешь?
— Да, это так странно.
— Не хочу тебя пугать, но, по-моему, это толчок землетрясения.
— У нас никогда не было землетрясений.
— Никогда не было. Это черт знает что! Не могло же нам двоим это присниться. Нет, что-то было на самом деле. Может быть, просто лошади дернули?
— Может быть, — с надеждой сказал Мигель.
— Ладно, может — не может, ехать все равно надо.
54
Лошади шли настороженно, как будто под копытами была не плотная, освещенная луной дорога, а зыбкий настил подвесного моста. И скалистые холмы, и открывающаяся впереди равнина выглядели нечетко и смазанно, как будто по всему пространству текли длинные слезы.
Мальчик был напряжен и весь подобрался. Но страшно ему, кажется, не было.
— Сколько раз я ехал этой дорогой? Не знаю сколько! Тысячу раз! Такого не было. Что же происходит?
— Может быть, в самом деле землетрясение? — резонно заметил Мигель.
— Да не может быть никакого землетрясения. Потому что не было его здесь никогда, не помнит никто!
— Ну и что?
— А то! — Спокойствие мальчика выводило меня из себя.
Я остановил лошадей и спрыгнул с повозки. Я лег на землю, прижал ухо к дорожной колее и стал слушать. Я отчетливо различил подземный гул. Он был ровный, как бормотание водопада или рокот огромной толпы.
— Черт-те что, — сказал я и вскочил на козлы.
Второй толчок был гораздо сильнее. После него уже не осталось никаких сомнений — начиналось землетрясение.
55
Первого толчка в городе почти никто не заметил. Город спал. Чуть задрожала и звякнула посуда. На столе у Елисео покачнулась свеча, протекла стеариновая капля и застыла. Он перевернул страницу. Налил немного вина. Выпил и стал тереть ладонями глаза. Он ждал. Сегодня приедет Мигель. Больше он внука никуда не отпустит, что бы там Луис ни говорил о необходимости дисциплины и католического образования. Ни того не надо, ни другого. Елисео размышлял вслух:
— Я бы учил мальчика языкам, а Мануэль — математике. Мы можем его прекрасно подготовить. А потом он поедет в университет. Конечно, будет смертельно жаль его отпускать. Но нечего ему делать в нашей дыре, где годами ничего не происходит, и все наши новости — кто что почем купил и кто с кем подрался в харчевне.
Наша жизнь настолько отлажена, что исчезает ощущение времени. В этом постоянном повторении есть уже что-то ритуальное. Но у этого ритуала нет высшего основания и потому нет музыки. Плохо это? Хорошо? Для стареющего человека, уже слившегося с этим повтореньем, — совсем не плохо. Этот мир мне не мешает.
