Анатолий Усов - Роман с Полиной
Или его звали Казбич? Казбич ему больше подходит. Кто же мне говорил о Казбиче? Или я где-то о нем читал… Лежим мы с Полиной в засаде и смотрим друг другу в глаза, я купил себе цветные линзы, у меня глаза замечательного синего цвета, как у моего отца. Она тонет в них… Опа!.. Стоп, машина, нет бензина, не работает мотор…
Вот он. Появился, румяный критик мой, насмешник толстопузый. Смотрит. До чего интересно, смотрит мне прямо в глаза, но хрен ты меня увидишь. Неплохо быть снайпером, ты видишь, а тебя — нет. Совсем неплохо. Ах, суки, устроили себе сладкую жизнь из чужого горя. Я люблю таких? Нет, я таких не люблю. Из-за таких другим плохо. Сколько человек ты посадил на иглу? Ты не считал, матери их считали, не спя по ночам, плача, где же их Ванечка…
В нашем доме в третьем подъезде жила замечательная красавица. Ее вывез из Одессы в конце 60-х годов подпольный цеховик трикотажа Р., как некогда император Тит, привезший в Рим еврейскую царевну Палестины Беринику из семьи Ирода, которая соблазнила Тита и которая считалась по легенде, так восхитившей Расина, «самой совершенной возлюбленной».
С тех пор не одно поколение соседских отроков-москвичей мужало, представляя в сумасшедших снах налитые соблазном молочно-розовые полушария ягодиц и грудей красавицы Маховик, которые соединялись меж собой такой узкой талией, что ее можно было заключить в кольцо из двух ладоней. Маховик — девичья фамилия одесситки, которую ошибочно можно было принять за прозвище, ибо по отзывам знатоков она была столь же неистощима и подвижна в любви, как подвижна эта деталь механизма при включенном двигателе.
Однако и на нее нашелся свой Антиох в лице цеховика Сахаровича, занимавшегося подпольным изготовлением ювелирных изделий. Он отбил ее у цеховика Р. и поселился с молодой женой в нашем доме, сумев как-то обменять две квартиры на одном этаже и объединить их в одну, перекроив планировку и поломав стены.
Потом он, видимо, надоел Анжелле, так звали красавицу, ведь в ней смешалась страстная польская кровь с одесской, которая, как известно, и сама состоит из такого коктейля, что им можно начинять снаряды… а смеси, как известно, требуют разнообразия. Она стала жаловаться, что муж алкоголик, бьет-истязает ее в приступах беспричинной ревности.
Кстати, он и вправду любил выпить, хотя принадлежал к почтенной еврейской когорте, в которой всегда было несложно обнаружить цеховика, но почти никогда ни с какой трубкой Цумахера невозможно найти алкоголика. А чтобы еврей бил жену, это вообще, извините, нонсенс.
Таки она, умненькая сладкая одесситка, угостив его ужином с чаркой и уложив спать, отдав на ложе из карельской березы пару минут любви, что почему-то уже до утра повергало его в беспробудный сон, выбегала на застекленный толстым зеркальным стеклом балкон, начинала кричать и плакать, будто спасаясь из рук насильника и душегуба. Я как-то сам, готовясь к весенней сессии, слышал ее прекрасный сексуальный призыв:
— А-а-а!.. А-а-а!.. Не надо!.. Изечка, не надо!.. Не надо так!.. Не бей меня! — и один раз даже бегал спасать и стучал в дверь, но мне не открыли.
Так продолжалось около года, она через день бегала от Изи к соседям, прячась от его хулиганских рук, показывала многочисленные ссадины и синяки, умоляла никому не говорить об этом, чтобы у Изечки не было неприятностей в партии КПСС, чьим лидером на базе Вторчермета он состоял (эти события происходили еще при советской власти). Подготовив таким образом общественное мнение, Анжеллочка убила Изечку молотком. Ее оправдали, дали условное или еще какое, не знаю, и не о том базар.
У нее был рыжий огромный сын, на год моложе меня, довольно паскудный парень. Он всех в округе посадил на иглу, об этом я знал раньше, видя, в какие тусклые виноватые тени превращаются умные веселые мальчики, мои соседи, но не придавал этому особого значения.
Я не Робин Гуд, и не мое это дело бороться за униженных и оскорбленых, потому что я и сам и унижен и оскорблен. Но престарелого, одинокого и больного отца, безработного кинорежиссера, и его золотушного сына мне было почему-то жалко.
Теперь я лежал на крыше их генеральского дома, удобно устроившись на надувном режиссерском матрасе за парапетом, «вел» своего рыжего и вспоминал, почему в России так не любят рыжих? Что-то в российских рыжих, видимо, не то, что, к примеру, в ирландских.
«Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой» — это, пожалуй, самое безобидное, что можно вспомнить о них.
Я часто видел его за делом, он часами прогуливался с жирным слюнявым бульдогом, с которым они были похожи, как братья, таскал под мышкой сумочку-«пидераску», а на поясе телефон.
Как бывало ни пойду куда или выйду погулять с Винчем, — он умер у нас полгода назад, — обязательно натыкаюсь на Леху, мне даже было неловко, будто слежу за ним. Он всегда был при деле: то балакал по телефону, то подъезжали к нему на «девятках» кожаные пацаны, получали какие-то указания и письменные распоряжения из «пидераски». Я завидовал, думал, во, раскрутился парень, не учился, в армии не служил, а такие большие дела делает. Сало, думаю, из тебя хорошо топить.
А потом узнал, какой у него бизнес…
Я вижу его в прицел, он прогуливается у пруда, ковыряясь зубочисткой в кариесных зубах. «Пидераска» под мышкой, бульдог у ног…
Это новость!.. В прицеле мелькнул фонарь на крыше милицейской патрульной машины. Она встала за кустами, у выезда к пруду. Значит, ментура следит за ним, подумал я, напрасно тратился на «винторез» и замазался подписью с авторитетным чеченом, вряд ли удастся сделать обратный обмен.
Только я успел так подумать и пожалеть, появился большой черный мотоцикл с кожаным парнем и кожаной девушкой за его спиной. Кожаная пара получила от Лехи устную беседу и письменное указание в виде бумажных фантиков из «пидераски». Менты в своей «шестерке» не шелохнулись. Я смотрел на них в пятидесятикратный прицел, они грызли орехи и спокойно переговаривались.
Потом появилась «восьмерка», потом «четверка», потом вообще иномарка — и так два часа кряду, каждые восемь-десять минут подъезжали к Лехе соратники и никто не уехал без фантика.
Потом менты просемафорили Лехе фарами, он пошел домой. Ментовская «шестерка» умчалась, как унесенная ветром. Через 15 минут с Минской улицы свернул патрульный УАЗ с синими фонарями на крыше и буквами ПМГ на борту, переваливаясь на рытвинах, проехал вокруг пруда и, вырулив на Довженко, покатил к гольф-клубу.
Ежу было понятно, что «шестерка» охраняла Леху и была в доле, если не была во главе, а нелепый УАЗ был не в курсах и помешал бизнесу.
На следующий день я стукнул «шестерку» в бензобак зажигательной пулей. Она загорелась. Один мент выскочил из машины и кинулся наутек, опасаясь взрыва, другой был не промах, влетел на ней в пруд, она тут же пошла ко дну, милиционер вылез из салона и встал на крыше. Леха присел под деревом и давал советы.
На иномарке приехал клиент, Леха склонился к опущенному стеклу и что-то обсуждал с ним, руку с «пидераской» он положил на крышу. Я хорошо прицелился, затаил дыхание, мягко нажал спусковую скобу.
Через пятьсот метров от меня пуля в клочья разнесла «пидераску». Я видел, как взметнулась белая пыль и распахнула пасть перекошенная страхом красная конопатая морда. Видимо, пуля вскользь задела его, Леха заголосил и, подняв левую руку с выступающей на ней кровью, побежал домой, колыхая большим жирным телом. Перекормленный Лехин бульдог мчался следом, хватая за ногу и норовя повалить хозяина. Милиционеры озирались по сторонам, не понимая, откуда пришла расплата.
Опять я догнал этот славный кайф. Даже тот восторг, который постоянно охватывал меня, когда я ложился с Танечкой Фолимоновой в бабушкину постель, был пожалуй слабее.
Я приехал на встречу с американцами изображать ревнивого кавалера Полины. Это, действительно, была накипь Америки. Конечно, на таких слизняков там вряд ли кто мог польститься.
А наши бабоньки были все как одна — хорошенькие, веселенькие, и как же они старались, бедняжки, как увивались вокруг своих слизняков. Я даже подумал, если бы они хотя бы вполовину этого увивались вокруг своих мужиков, у нас бы не было ни пьянства, ни бесправия, ни нищеты, ведь все, что происходит в мире, идет от женщины, от того, как она относится к своему мужику.
Я даже потом, в конце вечера, приняв шампанского, выступил перед ними по этому поводу с длинным и умным тостом, который почему-то не имел успеха.
Однако Полинин профессор, действительно, был хорош — высокий, спортивный, белозубый и очень скромный. И совсем не старый, года 34, не больше. Я подошел к нему и используя запас полузабытых английских слов, сказал, что «Polina is my wife», что «I shall must kill him»,[4] если он будет приставать к ней, ами факовый. Полина, видимо, ему сильно нравилась, он растерялся, что-то стал тарабанить, объясняя о своей редкой дивной любви.
