Ричард Фаринья - Если очень долго падать, можно выбраться наверх
Стол уже накрыт: ужин разложен в антропоморфные блюда, разлит в пустые утробы черноглазых керамических созданий и готов выплеснуться сквозь их кривые глиняные пасти. Горы дымящегося шелушеного риса, неотшлифованного, пахнущего крахмалом; лоханки желтого карри, куски баранины мягко распадаются; жареный миндаль, посыпанный кунжутом; натуральная окра; палочки глазированного ананаса; флаконы с розовой водой; чашки топленого масла; манговый чатни; ароматный дал; графины темного вина; кисло-сладкие перцы; синие груши в мятном сиропе; Гноссосу хочется всего сразу, он предвкушает любой экзотический вкус, любой неведомый аромат.
— Сюда, — сказала Бет, — во главу стола.
— Я? Ты что, старушка, на почетное место?
— Ты же у нас воитель, — сказал Калвин.
— Ого. — Опускаясь на стул, теребя салфетку, принюхиваясь к яствам и разглядывая тарелку с громоздящимся на ней великолепием. — Танцовщицы, старик, вот чего нам не хватает. Звон браслетов, парящие феи, гибкие сильфиды.
— Это же очень просто, — сказала Бет, взмахнув поварешкой, словно дирижерской палочкой. — Закрой глаза и смотри.
Попробуем.
Ну конечно, вот они все — подмигивают ему из-под безмолвных вуалей. Оп-ля.
После ужина Гноссос сидел в полном лотосе под одной из зонтичных австралийских магнолий и грыз кешью в роговой скорлупке.
— Я падаю, Калвин.
Толстым пером Блэкнесс небрежно набрасывал его силуэт, обозначая черты лица, но не удержался, и из переплетения волос теперь выглядывали сатиры и нимфы. Его собственный лоб сжимался и хмурился, темные глаза искали что-то, по обыкновению смутно намекали на неопределенное, едва определяемое.
— Тебе только кажется. Там было больше ста шестидесяти миллиграммов, время еще осталось, даже если пока нет галлюцинаций.
— Ага, старик, только все приходы достаются другим кошакам. Я же начинаю подозревать, что этого не будет никогда. — С рыхлым усилием он заглатывает кешью, только сейчас осознав, что вот уже минут пятнадцать пережевывает истертую в порошок мякоть.
— Ты хочешь всего и без дисциплины, Гноссос, нельзя так сразу рассчитывать на откровение Иоанна Богослова.
— Классно, старик, — ни видений, ни солнечных богов, ничего, а? Ты что думаешь — я просто торчок, что за дела такие?
Перо Калвина выводит простой контур греческого носа: линия падает вертикально ото лба.
— Что бы там ни было, пытаться сейчас тебе что-то рассказывать — жестокая бессмыслица, в прямом смысле этого слова.
— Во, это правильно, старый синтез я должен выманивать в одиночку. Но я не собираюсь корячиться на гвоздях, старик, ты ведь понимаешь, о чем я? — Выпутываясь из лотоса, многозначительность которого ему только мешала, и энергично растирая онемевшую ногу. — Послушай, я, по крайней мере, с тобой разговариваю. Я доверяю тебе или нет?
— Может тебе кажется, будто я что-то знаю.
Крутанув пальцем в сторону человека, отрезающего себе голову:
— Например, об этой фигне. К чему это все, старик, если ты ничего не знаешь?
— Я дал тебе мескалин, так?
— Так. Так-так. Я понял. Но видений не получилось. Какая же альтернатива? Рационировать, как Овус? То есть, тут бы сгодилось любое старое видение. Хотя бы твое прошлогоднее, из-за поста и нечищеных зерен: та баба со горящим лобком, которая топает по облакам; старик, мне хватит двух секунд.
— И тогда ты забудешь об интуиции?
— А для чего я здесь, старик? Я в напрягах.
— Тебя гложет червь бессмертия.
— А если и так, то что?
— Попробуй укусить его сам.
Бет стояла в дверях, и вся ее поза выражала вопрос: что-то так и не решено. Рядом Ким, руки опять сцеплены за спиной; когда машина отъезжала по хлюпающему снегу, она так и не помахала им вслед. Дождь кончился.
До Кавернвилля они доехали молча: ни звука, кроме шума колес, да иногда — щелканья дворников, сметавших со стекол комки снега. Вечер серо-голубого оттенка, нелепо пурпурные губы и десны, когда машина въезжала в обманчивые озера ртутного света. На Дриад-роуд она притормозила, и Калвин наконец спросил:
— Куда?
— Давай к Гвидо. Отсюда направо. — Перед тем, как выйти на холод, Гноссос застегивает парку, поглаживает рюкзак. — Хочешь выпить?
— Пожалуй, не буду. Не обидишься?
— Что ты, старик, все нормально, я просто подумал, может, тебе не хочется, ну, так быстро домой.
Они затормозили у обочины, и Калвин не стал глушить мотор. Гноссос открыл было дверцу, но замялся. На лицах мигали красные отблески неонового медведя размером с мамонта. Только не надо сцен, что за черт, скажи спасибо.
— Спасибо, Калвин.
— Не за что. Приезжай еще, неважно зачем.
— Подожду немного, наверное. Мне пока не выбраться.
— По виду не скажешь.
— Эйфория. Адреналин. Метаболизм тащит наверх, только и всего.
Включая сцепление:
— Эта картина без головы; завтра в студии заберешь ее.
— Что ты, не нужно…
— Все равно принесу. Я так решил, договорились? И будь осторожен, Гноссос.
— Ладно. — Рука тем не менее тянется к боковому бардачку «сааба» и достает оттуда небольшой молоток, который, едва Гноссос к нему прикасается, получает свою роль в уже готовом плане отмщения. — Пока.
Ба-бах, он уже за вращающейся дверью, вдыхает знакомые пары гриля Гвидо. Ароматы отлично заводят, обнажают ячеистые клетки носовой памяти. Кольца жареного лука, пиццабургеры, шкворчащее масло, дезинфектант «Дыханье сосны».
Студенты, между тем, распакованы по пластиковым отсекам, большей частью независимые, но попадаются и снизошедшие до плебса обитатели землячеств, все вместе они заканчивают день над тарелками вечернего корма, явно перепутав академического червя с голодом. Мохеровые студентки поклевывают пищу и поглядывают на часы в ожидании комендантского часа. Сквозь какофонию непредусмотренной учебной программой болтовни, интриг по свержению администрации, разговоров о карибской оружейной контрабанде и забав с коленками принцесс-старшекурсниц Гноссос все же расслышал, как «сааб» выбрался на дорогу, развернулся и медленно отъехал. Ну и ладно.
— Эй, Папс!
Хефф в тельняшке французского моряка окликает его из битком набитого отсека. Голоса на секунду взмыли над шумом разговоров, головы вскинулись над элем и клубничными коктейлями. То там, то здесь — ошеломленное узнавание, затем взгляды смущенно уходят в сторону. Только у одного хватило духу назвать меня по имени. Подойди, чего ты? Блин, семеро. Сломай же лед, найди слово.
— Мир.
— Садись, Папс. — Рука Хеффа вяло повисла на плече Джек, костяшки пальцев трутся о ее щеку. — А мы тут празднуем. Ты знаешь этих людей — преддипломники, старые университетские кошаки.
Боже. Четыре пустых стакана из-под мартини, пятый еще полуживой.
— Ты успел набраться, Ужопотам?
— Празднуем, Папс, как в старые добрые времена, — меня выперли.
— Что? Старик, не может быть.
— Выперли, выперли, выперли под жопу, бум бум вниз по лестнице, сечешь?
Господи, Фицгор, сразу не заметил. И еще четверо, нет, трое, этот в роговой оправе, где? Прыщавый. О боже, ужин в «Д-Э», бежать.
— Старина Агн-нуу скупил все «Красные Шапочки», монополист, представляешь? Пей давай, телячий эскалоп, ты есть х-хочешь? Всех тут з-знаешь? Ламперсучку з-знаешь, Агнуу з-знаешь, а Розенблюма пп-помнишь, а д-друга с рулетки?
— Эгню, — последовала нервная поправка: неловкий взгляд сквозь очки на Гноссоса и щипок за узел галстука. Не круто. Фицгор смотрит волком, но слишком тих. Готовность номер один, старик. Господи, ну и буфера у этой Ламперс.
— Меня зовут Хуан Карлос Розенблюм, — представился парень в тореадорской рубашке с блестками. — Из Маракайбо. — Официально приподнявшись над красным пластиковым столом, он протянул мускулистую волосатую руку. Не выше пяти футов, под самым горлом — медальон святого Христофора, масляная шевелюра. То, что надо. — А это мой товар, Дрю Янгблад, редакторий «Светила».
— В тот вечер нам не довелось познакомиться, — сказал редактор.
— В какой вечер, старик?
— Рулетка, — объяснил Розенблюм и крутанул тонким пальцем над столом, имитируя колесо. Ну еще бы. Хотят забрать свои бабки? Еще не хватало бить морды.
— Не прошла апелляция, слыш? — Это Джек, рука гуляет взад-вперед по обтянутой джинсой ляжке Хеффа, но треть внимания сосредоточилась на бюсте Ламперс. Фицгор слишком тих.
— Я возьму тебе что-нибудь выпивать, — сказал Розенблюм, подзывая официантку.
— Ты что будешь? — спросил Янгблад.
Гноссос пожимает плечами: сейчас не время надираться, кивок в сторону Хеффа, который заметил и понял значение жеста, но все равно пошлепал губами. Ламперс, поерзав, пододвинулась ближе. Надо бежать, на самом деле, будь потактичнее. Извилины еще не распрямились, официантка смотрит на меня. Гхм.
— У вас есть «метакса»?
— Йвас не пнима. — Во рту у нее катыш жевательной резинки.
