Яков Арсенов - 76-Т3
— Читает Гуканова, по практике — Знойко.
— Дмитрий Василия? И ты плачешь! Тебе известно, что Знойко — человек с большой буквы? Он знает три языка. Вы его привлеките. Так и скажите: довольно, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому — сплошные завалы. Смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях. Никуда не денется. Он безотказный. Будет работать, как трансформатор. Тыщи, хехе, вот проблему нашел!
Гриншпон опрометчиво поделился новостью. На Знойко насели. Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа. Группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость. Обстановка на практической математике стала отступать от начал, заложенных группой в Меловом.
Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Климцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется. Когда Климцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Климцов бесцеремонно обращался к нему на ты и совершенно не задумывался, откуда у гениального человека столько безволия. Было непонятно, зачем Климцов втянулся в игру, английский он знал лучше других.
— Знаете, — сказал Кравцов, — Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить брату, не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.
— Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки!
— Нехорошо смеяться над физическими дефектами, вступилась Татьяна.
— У него не дефекты, у него одни эффекты!
— Так вот, — Кравцов поудобнее устроился на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Сотворил кандидатскую и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Не успел он перевести, как жена сбагрила диссертацию близкому другу. Знойко любил жену и простил промах. После чего состряпал еще одну кандидатскую. На французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок в немецком исполнении у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он посерел, потом зажил отшельником и деградирует посейчас.
— Байки, — сеял сомнения Артамонов, — из-за таких пустяков человек не может сделаться параноиком.
— Вспомни черчение, — навел его на доказательную мысль Кравцов. — Уведи у тебя пару раз перед защитой какой-нибудь курсовой, ты обошел бы Знойко по темпам падения!
— Я предлагаю больше не издеваться над ним, — сказал Кравцов.
— А кто над ним издевается? Мы просто шутим, состроил невинность Климцов.
— Шуточки добьют его.
— Если б только одна наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нынкин.
— Может, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — произвела рассуждения вслух Марина.
— Он не поймет, в чем дело, — продолжал Климцов.
— Как же английский? — спохватился Пунтус.
— Вот именно. Что вы расходились? Ну, пошутили немного, что здесь такого? — не отступал Климцов. Он вел все разговоры исключительно из чувства противоречия. Внутренне он согласился, что с этим пора кончать, но внешне держался до последнего.
— Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! - сказала Марина. Рядом с Кравцовым она могла выиграть любую битву.
— Во загнула! — притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на лопатой о кирпич.
— Просто нет более подходящих слов.
— Ну, раз нет слов, зачем тогда соваться, когда разговаривают взрослые.
— В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — вмешался Рудик.
— Если от этого будет толк, — щелкнул языком Климцов.
— Будет, — пообещал староста.
Шутки на математике прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил. Его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал сильнее заикаться и конфузиться. Стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.
— Я же говорил, — радовался своему прогнозу Климцов.
Постепенно замешательство прошло. Знойко стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал паркет или дырки в линолеуме. Наконец, все стали свидетелями кульминационного момента — Дмитрий Васильевич явился на занятия в тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.
— Да, кстати, — вернулся к давнишнему разговору Кравцов, — знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?
— Кому? — засуетился народ.
— Нашему завкафедрой математики.
— Жаль, что он у нас не ведет, — хлопнул по столу кулаком Забелин, — я бы довел его до черных дней.
— А жену Дмитрий Васильевич порешит, — сказал Пунтус.
— Точно, — подтвердил вывод Нынкин, — оклемается еще немного и порешит!
— Он великодушен, — сказала Татьяна.
— Если сам не догадается, я ему подскажу, — поклялся Усов.
— Я буду говорить об этом на Совете Безопасности ООН!
Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала, когда Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. 76-ТЗ постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля приходилась на Нынкина.
— Да, — говорил он, — зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.
— Зато теперь на него приятно посмотреть, — сказала Татьяна. — Один костюм чего стоит!
— Даже лысина стала зарастать, — сказал Усов.
Сессия началась без особых судорог.
— День защиты детей, — прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. — Увы, пока им ничем помочь не можем.
Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще, и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый. Математика, как королева наук, теряла все свои прелести. Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то еще что-нибудь понепристойнее. Было непонятно, из-за неудач ее характер сделался таким, или из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед сессией от нее ушел третий по счету муж. В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента.
Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила коллоквиум. Несмотря на хороший исход, сделалась злая, как гарпия. Она посчитала, что хоры и отлы на коллоквиуме — не что иное, как случайности, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил хорошо и отлично.
Ждали повального отсеивания. Откуда ей было знать, что бесподобные сдвиги группы — дело рук Знойко. В благодарность за возвращение к жизни он натаскал 76ТЗ по всем разделам настолько здорово, что многие сами удивлялись успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду — он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал и про английский. Если удавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться. Делалось неудобно, словно ему в обиду.
На экзамене Гуканова достала из сумочки кондуит. Там были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин переваливало за десять, четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну тройка, так тройка — бог с ней. Хорошо бы только это. С тройкой по математике Зингерман не допускал к теоретической механике. Двойка по термеху — бесполезность разговоров о стипендии. Апеллируй потом хоть ко всевышнему — в следующем семестре диета и разгрузка вагонов в товарной конторе.
Психоз Гукановой остался психозом, знания, напичканные Знойко - знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из высшей математики группа вышла сухой.
ИСТОРИЯ С ФИЛОСОФИЕЙ
Будильник, как лихорадочный, затрясся на единственной уцелевшей ножке. Решетнев, не просыпаясь, вогнал стопорную кнопку по самый маятник.
Рудик, зная, что в течение получаса никто усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть — на часах было почти восемь!
