Чабуа Амирэджиби - Гора Мборгали
– А что дальше?
– Ничего. Старший брат дает мне муку, керосин, прочие продукты, и я возвращаюсь. Пусть люди сами додумывают. Младший брат пасет мое стадо.
Горе показался забавным этот Коля, хотя рациональное зерно в его поступках было.
Он спросил вслух:
– А оленя ты прирезал потому, что он издыхал?
– Нет, олень - жертва, которую я принес духам. Двенадцать лет стою я на своем... И власти, и люди считали меня сумасшедшим. А в последнее время, как ни приду, люди начинают собираться. Вот и вчера собрались. Я ушел было восвояси, слышу - митинг устроили! Значит, я в конце концов одержал победу, разве нет? Так угодно было добрым духам, в благодарность я приношу им жертву. Славный был олень...
Молчание нарушил Гора:
– Далеко отсюда до пастбища?
– Шесть часов ходу, хорошие здесь пастбища... Тебе зачем?
– Ты бы мог продать мне одного оленя? Я заплачу, деньги есть.
Коля засуетился:
– Оленя? Олень тебе здорово пригодится! А знаешь, сколько он стоит? Цену определяет нужда. Очень нужно - очень дорого!.. Ты представь, пока тундра - он сани тянет, кончилась тундра - он тебе еда. Понял?
– А все же, сколько олень стоит?
– Продать не могу. Хочешь, укради. Я его здесь же держу, в поселке скажу, пропал олень. Если узнают, что я его продал тебе, кто же свечой тогда будет?..
– Ты прав, нельзя. А когда в поселок пойдешь?
– У-у-у, через месяц. Я туда раз в месяц хожу... Я только сегодня вернулся.
– Далеко до поселка?
– Десять часов ходу. Тундра не долго тянется, потом пойдет березняк, а там и тайга. Снег, самое малое, продержится до апреля. Олень до весны бегает, а это четыре с половиной месяца! Если корм будет... Ему пару часов в день пастись - больше не надо, будет ходить.
– Где его украсть?.. И упряжь нужна.
– Кроме как у меня, негде. Кради вместе с упряжью. Вот запрягу и вернусь... И мяса дам...
Коля вернулся скоро. Разрубив тушу оленя, дал половину Горе со словами:
– Вон там река Таз. Иди по руслу, его снегом замело, а под снегом лед, там олень ходко пойдет. И рыба у тебя будет. А карта есть?
– И компас, и секстант.
– Да у тебя все есть. Тогда так: двигай прямо на восток, километров сто пятьдесят, дойдешь до реки Пур.
– Знаю.
– Все ты знаешь, только зря болтаю.
– Нет, не зря, говори!
– Спустишься вниз по реке километров пятьсот, дойдешь до точки, где восьмидесятый меридиан с пятьдесят седьмой параллелью пересекаются. Места заболоченные, но подо льдом, да и тайга редкая, так что пойдете легко: и ты, и олень, к тому же прокорм у обоих будет. Оттуда двинешь на юг километров четыреста, пересечешь Обь...
– Не спеши, не поспеваю записывать... Пересеку Обь... Дальше?
– А дальше снова на юг километров четыреста-пятьсот, там Омь течет. Она и приведет тебя прямехонько в Омск. И здесь километров шестьсот будет, пожалуй, не меньше... Я тебя не видел, ты меня не видел, усек?
– Откуда подробности такие, сам ходил?
– Дважды! Я дал тебе самый короткий и самый легкий путь... Да, там есть город Уренгой. Ты его стороной обходи, там тебе делать нечего!
– Спасибо! - ответил Гора и подумал, что делать ему там действительно нечего.
– Дойдешь до пятьдесят девятой параллели, а там двести километров на юго-запад. От пересечения пятьдесят седьмой параллели и восьмидесятого меридиана иди на юг. Там редколесье, оленю не в тягость, и корм будет... Я тебя не видел, ты меня не видел - ступай!..
Гора усмехнулся: совсем, что ли, помешался?
"Попроси я понастойчивее у него ружье, он бы дал. Постой, увести оленя, значит, оставить след! Чудак человек, а у него побывать и дальше идти по его указке, по-твоему, не след оставить?! Чему быть, того не миновать!"
Гора, наверное, с неделю не мог избавиться от мыслей о Коле, он отмахивался от них, но они снова и снова, всплывая, тревожили его. Когда сумятица наконец улеглась и в сознании обозначился "феномен свечи", Гора ощутил такой покой, как если бы ему удалось избежать опасности. Он облегченно вздохнул.
"Полно, будет!.. У меня достаточно мяса, есть олень, я стою на лыжах, олень тянет сани, иду я быстрее намеченного... Можно и о приятном подумать. Кажется, я о кладбище Земмеля вспоминал... Да, о нем. Из всех слышанных там рассказов самое сильное впечатление произвела на меня история Арсена Одзелашвили[8]. В ту пору я довольно бегло читал, знал в отрывках на память "Песнь об Арсене" и едва где слышал его имя - тут же ушки на макушку.
Дед премудростей педагогики не постигал, но накопил немалый жизненный опыт. Поскольку он был одержим мыслью вырастить внука патриотом и гражданином, чутье подсказало ему метод, весьма, впрочем, своеобразный, как воспитывать меня и как образовывать мой ум. Подсаживаясь ко мне, он требовал пересказать прочитанное или уловленное со слуха, предлагая повторить, вычленить суть, - словом, развивал во мне способность анализировать и делать выводы. Но это я осознал значительно позднее, когда подошла старость. Одной из первых моих "наук жить" была именно тема Арсена Одзелашвили. Мне были известны все версии стариков с Земмеля, когда дед предложил пересказать все мне известное об Арсене. Я обрадовался и не только потому, что Арсен был моим "собственным" героем, но и потому, что сам я кое-что недопонимал и рассчитывал на то, что дед мне все растолкует.
Одного из завсегдатаев кладбища Земмеля звали князем Гиго. По его рассказам, во времена Арсена, чтобы убрать со своего пути законных наследников, родственнички, лишь бы заполучить имение, не гнушались убийствами и отравлениями, и случаи такие были отнюдь не редки. Чтобы защитить Дариспана, отца князя Гиго, от возможности покушения, его отправили подальше от дома, к тетушке, супруге Заала Бараташвили-старшего. Вот почему детство и юность Дариспана прошли в Марабде, а не в родовом поместье.
Одзелашвили были крепостными Заала-старшего. В бытность свою в Марабде Дариспан не разлучался с Арсеном, дружил с ним и даже побратался. Прошло время, скончался отец Дариспана, князь Кайхосро. Удаленный из дома наследник вернулся в Саголашени и вступил во владение имением. Как-то раз ему приглянулась в Имерети девица из рода Джохтаберидзе, звали ее Родам. Одолеваемый гордыней князь Джохтаберидзе, заупрямившись, отказался отдать свою дочь замуж. Дариспану ничего не оставалось, как похитить Родам. Он привез ее в Картли и обвенчался. Пошли дети, и только тогда смягчились Джохтаберидзе.
Многочисленные сестры князя Гиго в замужестве разъехались по самым разным уголкам Грузии, в Тбилиси же наведывались только к брату или по личным делам. Когда дед привел меня к князю, у него как раз гостили старшие сестры, три благородные дамы весьма почтенного возраста. Они обласкали меня, задарили сластями и упросили прочитать какое-нибудь стихотворение. Я прочел отрывок из "Песни об Арсене", так что одна из дам даже прослезилась - какие у нас прекрасные дети растут! Это были степенные дамы, исполненные достоинства, я и мысли не допускаю, что они, уговорившись, могли намеренно ввести нас в заблуждение, однако верь не верь, а Георгий Дариспанович поведал историю, прямо-таки невероятную, и сестры ее подтвердили.
Их вотчинный дом стоял в Саголашени у самой Карталино-Имеретинской столбовой дороги. Гиго было лет двенадцать, остальные братья и сестры были постарше. Стояло знойное, засушливое лето. На терраске второго этажа женщины возились с фруктами, собираясь варить варенье. Дариспана не было дома. Тут же в кресле восседал князь Михаил, его двоюродный брат, а стало быть, и двоюродный дядюшка этих детей, известный в миру как Михака, и задумчиво перебирал четки...
Старцы с Земмеля называли Михаку бароном Мюнхгаузеном. Его охотничьи побасенки расходились по всей Грузии. Он вообще был на редкость остроумным, словоохотливым человеком и потому чрезвычайно популярным и желанным гостем в любой семье. Сам Михака грамоте не разумел, но, если верить старцам, сочинил такое множество небольших новелл, что их хватило бы на объемистую книгу. Жаль, никто их не записал. Я помню всего две байки Михаки, остальные забылись. Это я объясняю странным свойством своей памяти: чем смешнее слово, эпиграмма, анекдот, тем меньше я его запоминаю. Сдается, я тут не исключение, поскольку и в других не раз отмечал такую особенность, но, коли к слову пришлось, вспомню одну из его баек... Благо, спешить некуда.
"Был я у Абашидзе, в Саванэ, на свадьбе, - принимался за рассказ Михака. - Сделалось мне как-то не по себе - нужно было выйти воздухом подышать. Я позволил себе дерзость встать из-за стола. За домом росла кукуруза, крупная, высокая - всадника укроет. Я вошел в кукурузник и уже собирался в дом, когда в двух шагах от себя увидел сверкающие волчьи глаза. Оружия при мне нет, размышлять, понятно, недосуг, вот я и вспрыгнул на кукурузину. Волк ринулся за мной и, подскочив, стащил с меня сапог. Я, как выстрелившая пружина, взлетел на самый верх стебля. Тут, по крайности, было не так страшно. Волк подпрыгнул - не достал, и я, чтобы уж совсем себя обезопасить, отломил початок в руку толщиной. Он был ну прямо как железный. Сколько волк ни прыгал, я его початком по лбу угощал... Так мы и провели ночь: он прыгнет - я ему колотушку. Ни он меня - ни я его. Забрезжил рассвет. Я бросил взгляд на початок, на нем зернышка не оставалось, и у волка вся голова была в кровь издолбана. Где-то залаяла собака. Волк навострил уши, потом молвил человечьим голосом: "Как бы не так, из-за этой старичатины отдать себя на растерзание псам!" - повернулся и был таков..."
