Жан-Мари Леклезио - Танец голода
Дело шло к полному краху — почти незаметно, неуловимо. Однако Этель была начеку. Знала — что-то должно произойти. Уже очень давно господин Солиман предупредил ее. Намекнул: «Когда меня не станет, тебе придется быть само внимание». Этель тогда исполнилось одиннадцать или двенадцать — разве она могла понять его? Она сказала: «Вы всегда будете, дедушка. Зачем вы так говорите!» Он посерьезнел, даже немного смутился: «Я бы очень хотел, чтобы ты никогда не знала забот, ни в чем не нуждалась». Он принял решение, написал завещание, всё предусмотрел, распорядился земельным участком, квартирой на бульваре Монпарнас — в уверенности, что все это достанется ей. Не то чтобы он ненавидел своего зятя, просто не доверял ему, видя умение Александра Брена просаживать деньги, тратить их на реализацию прожектов вроде постройки аэростата, экспериментов с винтом, а главное — зная его талант доверяться мошенникам, всевозможным дельцам, откровенным жуликам. «Отец не рассказывал тебе о своих проектах? Об американском канале, золотых приисках в Гурара-Туат, обо всем этом?» Однако — ибо вопрос его попахивал шпионскими играми — господин Солиман тут же поправился: «Забудь, и если ты о чем-либо подобном услышишь в будущем, тоже забудь. Всё это глупости, не лезь в них».
Сейчас Этель могла бы составить список всех этих глупостей. И не было необходимости подслушивать под дверью. Салонные беседы изобиловали ими. Сначала это выглядело как некая фантастическая литания, включающая вереницы названий городов и фирм — подрядчиков, а также подробные описания: инвестиции в развитие Тонкина, торговля бриллиантами из Претории, вложения в недвижимость Сан-Паулу, драгоценные леса Камеруна и Ориноко, портовые сооружения Порт-Саида, Буэнос-Айреса и в устье Нигера. Этель хотелось задать отцу вопросы — не из практического интереса, ей просто было любопытно. Александр загорался, произносил названия так, словно они давали ключ к его мечтам и не имели ничего общего с реальностью. Казалось, он постоянно находился у истоков очередного приключения, верил в силу прогресса, в науку и экономическое процветание. Он считал французов робкими, эгоистичными, неуверенными в себе. Жалел, что многое потерял, по окончании учебы оставшись в Париже. Впрочем, возвращаться на Маврикий он тоже не хотел. На острове он задыхался, подобно господину Солиману, он считал тамошних жителей «мелкими людьми». Для постановки собственной пьесы ему требовалась сцена побольше. Пампасы Южной Америки. Или, скорее, Дикий Запад, заснеженные леса канадского Севера. Его героями были Джон Рид, Джек Лондон, Стенли. Однако упоминать имя Шарля Фуко[22] при нем не стоило. «Шпион на службе французской армии, интриган, позер». Генеральша Лемерсье обычно возмущалась, но маврикийские тетушки позволяли Александру закончить свою мысль.
А пока — он ждал и раздавал деньги, безвозмездно и в долг, сорил ими направо и налево. Аферы и вложения в предприятия, придуманные мошенниками. Этель могла бы процитировать длинный список мнимых друзей, подозрительных советчиков. Они являлись в гостиную на улице Котантен. Приносили коробки сигар, коньяк, цветы для Жюстины. Заставляли подписывать какие-то бумаги. Груда папок с делами все росла, в каждой — своя авантюра. Бере, Селлье, Пелле, Шаландон, Форестье, Коньяр. Добившись своего, они исчезали. Когда Этель спрашивала, как обстоят их дела, Александр отвечал неопределенно: «Этот? Да скорее миру придет конец, чем я снова его увижу». Если Жюстина продолжала расспрашивать, он сердился: «Боже мой, да вы просто заставляете меня обвинять его! Если вы хотите сами вести все дела, я покажу вам папки!»
Он поджал хвост только во время процесса Шемена. Этот скандал разразился тогда же. Биржевые операции Шемена оказались жульническими, вымышленными. Предприятия по разработке приисков в оазисе Гурара-Туат, нефтяного месторождения в тунисском Сфаксе, постройка железной дороги через Сахару — все оказалось фальшивкой. Против Шемена сложился союз обманутых им акционеров, жаждавших довести дело до суда и получить компенсацию. Жюстина настаивала, требовала, чтобы Александр тоже подал жалобу; после множества сцен, раздумий, приступов бессильного гнева он наконец дал свое согласие на исковое заявление.
И тут же почувствовал себя несчастным. Однажды, когда Этель решилась поговорить с ним об этом, разумеется ненавязчиво, она с крайним удивлением поняла: его делает несчастным отнюдь не предательство и разбой со стороны друга, а мысль, что отныне Шемен будет отсутствовать на воскресных собраниях. «Ну же, папа, подумай о том зле, которое он нам причинил! Из-за его афер мы оказались на грани разорения!»
Александр держался гордо: «Как ты ловко ввернула: „на грани разорения"! Этот несчастный может потерять намного больше, чем мы!» И торжественно добавил, помолчав: «Он рискует потерять свою честь!» На что Этель ответила: «Свою честь! Это ты оказываешь ему, настоящему бандиту с большой дороги, слишком много чести!» Александр закрылся в курительной комнате: «И слышать не хочу ничего подобного!»
Процесс все же состоялся: после следствия, длившегося целый год, дело разбиралось в суде. Свидетели проходили чередой, и только Александр отказался выступить. Лишь под давлением семьи он скрепя сердце поставил свою подпись под документами, среди подписей других истцов, спрашивая себя при этом, не предал ли он собственные принципы. В зале суда сидевший за решеткой Шемен встал. Срывающимся голосом он прочитал длинную речь, в которой приносил свои глубокие извинения «дорогим друзьям», уверял, что намерения его были искренними и он не знает за собой иной вины, кроме неосторожности и «безрассудной доверчивости». Он обещал каждому истцу возместить убытки, «пожертвовав жизнью, семьей и личным благом». Краем глаза Этель наблюдала за отцом. Тот стыдливо протирал запотевшие очки. Вердикт был вынесен под всеобщий шум — такой, что судье пришлось повторно огласить решение: господин Шемен, Жан Филипп, проживающий в Париже на улице д'Асса, приговаривается к шести месяцам тюрьмы с отсрочкой наказания, с тем чтобы им был возмещен ущерб всем пострадавшим и оплачены все издержки. Шемен был разорен, но его лицо не выражало ни отчаяния, ни раскаяния. Александр ждал его у выхода. В общей суматохе он пожал Шемену руку: «Месье, я всей душой с вами!» Этель происходящее казалось сценой из бульварной комедии. Мгновение спустя Шемена подхватила толпа — другие жертвы тоже принялись поздравлять его, заверяя в своей дружбе. «И это после всего, что он натворил!» — произнесла Этель. Она чувствовала, как внутри поднимается бешенство, уничтожающее остальные эмоции, которые она могла бы испытывать: жалость и любовь к отцу. В конце концов, быть может, он оказался достоин того, что с ним произошло?
Логическим продолжением стало разорение. «Фиваиду», строительство которой не смогли завершить в течение года, никто не хотел покупать. Сдавать помещения внаем, как это предполагалось ранее, тоже оказалось сложно. Как раз в это время был введен запрет на резкое увеличение арендной платы. Приходилось сдавать комнаты в убыток, иначе в будущем их продажа могла бы стать делом весьма затруднительным. Александр перестал высказываться против Народного фронта, забастовщиков и манифестантов. Теперь он винил только жестокую судьбу. Наследство супруги, собственность, остававшаяся на Маврикии, — все ушло на спасение квартиры и возмещение непомерных расходов. Этель вдруг поняла причину этих расходов: господин Шемен был не одинок. Десятки иных просителей, плясавших под его дудку, являлись в гостиную на улице Котантен. Этель помнила их одинаковый облик: мужчины в черных пальто и фетровых шляпах, напоминающие могильщиков. Помнила их кожаные портфели и папки. Торговцы ветром. Японской бумагой, виргинским табаком, верфями, шахтами, приисками, аэродромами, малайзийским каучуком и бразильским кофе.
В тот год вместо подготовки к экзамену на степень бакалавра классического отделения Этель внимательно изучала дела. После процесса над Шеменом Александр избрал тактику ухода от действительности. Он позволил Этель копаться в архиве и даже ободрил ее: «Придется заниматься всем этим тебе, я более не способен беспристрастно судить о ситуации, я устал, вот так. Но мы найдем выход, увидишь. Мы будем наступать единым фронтом — вместе, как настоящая семья». И так далее.
«Отговорки», — подумала Этель. Вникнув в курс дела, она хорошо понимала, что выхода нет. Покупки акций, суммы, взятые в долг, — все было безнадежно. Несуществующие источники доходов располагались в других частях света. Напечатанные на дорогой бумаге — без сомнения, японской — фразы, украшенные виньетками, завитушками и подписанные главами компаний, казалось, принадлежали к другой эпохе — периоду строительства российских железных дорог или Панамского канала (старыми бумагами той поры были забиты ящики комода Жюстины; неожиданно обнаружив их, Этель решила, что ей это снится, и испытала очередной приступ головокружения).
