Елена Кассель - Ежедневник
Почему же нет сказки, где герой отправился бы прямо к Времени – ему вопросы задавать. Впрочем, Времени точно дома бы не оказалось.
В повторяющихся снах бывшее мешается с небывшим, и не отличить. Кораблики в отлив на песке где-то на Ламанше. Квадратная набережная, точно знаю, что в Бретани, площадь в Риме, стрижи чиркают в небе над верхушкой южного холма.
«Театрального капора пеной»…
Просторно...
Пейзажи приручаются. У меня их, таких вот ручных, почти много. Ну, ручной – это, наверно, оскорбительно – не называть же ручным тигра или волка.
Пусть не приручаются, привыкают к тебе, как когда-то в момент наивысшего счастья, описанный Дианой Фосси в её книжке про горилл – юный горилла взял её за руку – по собственной воле подошёл и взял.
А ещё раньше на северном Кавказе жили три дня у подножья Безенгийской стены, только не было стены, ничего не было, кроме рододендронов, да и они появлялись неожиданно, выскакивали перед самым носом.
На четвёртый день мы проснулись и увидели гигантскую белую стену. Но времени на неё смотреть уже не было, хоть я и попыталась, набирая скорость, съехать на ледник на заднице, только доблестный bgmt, забежав вперёд, меня поймал.
А теперь мы буржуи и возвращаемся в сухой длинный одноэтажный дом с гостиной, обшитой вагонкой, и смотрим через стекло на растущие в ряд грушу, персик и черешню. Только что не цветут. Ладно, всё сразу не бывает.
Да и вода с воздухом сегодня разделились, вода сидит себе в море.
Мёртвые рыбачьи лодки брошены на дамбе – между морем и солёным прудом – выцветшие деревянные туши, не доеденные пока что огромными морскими червями.
Гранитная башенка, дебаркадер, катерок в Брест – через залив.
Отливный пляж – если можно пляжем назвать морское обнажившееся дно – хрустит ракушками. Попадаются плоские, с большую ладонь, изрезанные, тропические с виду.
Живая яхта ждёт прилива на скрипучем сухом дне.
Травяная дорога вверх от моря. Чтоб убедиться, что оно и за холмом тоже есть.
Облака рассаживаются на дюнах, медленные вместительные дни.
И вторая половина месяца катится с горки.
Я давно знаю, что жизнь измеряется не зимами, но летами. Одно лето, второе... Мы не так уж сильно отличаемся от деревьев.
Вот я и не умею выбирать – мне хочется, чтоб у меня жили собаки ста пород – как же – и лабрадоров люблю, и боксёров, и спаниелей – так и с пейзажами.
И в каждом из любимых мест хочется, чтоб стоял дом. Нет, чувства собственности у меня нет совсем, но чтоб отметить присутствие, чтоб иметь право сказать пейзажу – мы вместе, я не турист, я хочу пустить корни, заплести их, прорасти.
Когда-то это был кусок Карельского – сосны да озёра.
Вот, например, наш полуостров – куда ни пойдёшь, в конце концов выйдешь к морю.
С одной стороны залив Дуарнене, с другой Атлантика. А между – сосны, папоротники, ежевика, вереск, тёрн, ромашки с чайное блюдце, каменные дома с синими ставнями.
С одной стороны – южная сияющая вода и острые скалы, с другой – пески, дюны, ветер кладёт осоку на бок. «Этот ветер, налетающий на траву».
И в одной прогулке можно захватить всё, и изменится пейзаж тридцать и три раза, и погреет солнцем, и посечёт дождём, и обольёт волной с пеной, и если повезёт, скажет, что всё правильно – живи и радуйся.
Что значит приручить пейзаж? Почему мы непрестанно возвращаемся?
Есть пейзажи, в которые я вросла – дом – их несколько, этих моих домов.
Я бы ездила смотреть на новое, если б уже жила у моря, ежедневно впечатываясь в эти холмы, кусты, скалы, песок...
Хватаюсь за неизменность. Всё та же собачка в блинной на ферме, и хозяйка так же улыбается. И стоит белый домик глазастый. И марево там, где смыкается вода с песком. Накатывающие волны на конец земли, и белые лошадки, и черешня, и местные помидоры на базаре.
Это была наша последняя поездка с папой. Сюда, в этот белый домик с лужайкой перед ним, с террасой.
В городке Сен-Геноле оголтело орут чайки. Орут над крышами прилепившихся друг к другу белых домов с синими ставнями. А я пытаюсь поймать в кадр взлетающие над грудой камней в море брызги.
И кажется, почти ухватываешь смысл,– лезущий в глаза, в уши, в нос, скользящий из пальцев...
Смысл-крысл – отпечатать на сетчатке, прикнопить булавкой – не рыпайся!
В чём разница между собственными воспоминаниями и прочитанным в книжке?
Где, какими мышцами, каким иным запахом мы отличаем своё от чужого?
В 79 году в Риме над самым дешёвым рынком под названием mercato rotondo, который и в самом деле кругом опоясывал площадь Vittorio Emmanuele, стояли хриплые вопли – tre chili una mille!!!
Три кило апельсинов, три кило помидоров – налетай, хватай! Денег у нас, живущих на пособие свеженьких эмигрантов, ждущих в Риме американских виз, хватало как раз на то, чтоб покупать еду на этом чудеснейшем из рынков – печёнку, апельсины, помидоры. Увы, больше его нет – вместе него куда более скучный крытый.
А первые эмигрантские итальянские слова были, конечно же, quanta costa.
Когда я пришла сегодня на наш рынок, над ним стоял ликующий крик: un euro pour tout! Un kilo – un euro!
Над разноцветными грудами на прилавке – провансальскими помидорами, альпийской черешней, жёлтыми перцами, не знаю уж откуда – были написаны совсем другие, обычные цены.
Торговали молодые ребята – мальчик с девочкой. Они радостно раздавали всем жёлтые полиэтиленки – налетай, забирай, всё по евро, уезжаем на каникулы!
Домой я шла, волоча одной рукой переполненную тележку, а в другой тянущие к земле мешочище черешни и мешочище абрикосов – хорошо, что сегодня к нам приезжают french_man и alta_voce с крокодилами,– сожрём!!!
Машут бесчисленными руками деревья – может быть, Шива – это дерево такое?
Наш декан, когда идёт по улице, поёт себе под нос: трам-пам-пам. Пожалуй, и не стесняется, когда кого-нибудь встречает.
На любом собрании, на любом семинаре, самом разумном и нужном, я рассматриваю уши присутствующих – уши так похожи на съедобные ракушки, или на печенья – погрызть бы их. А в метро как иногда хочется дёрнуть кого-нибудь за шарфик, или за хвостик.
Покривляться, даже не обязательно перед зеркалом – пальцем прижать нос, чтоб получился пятачок, или наоборот потянуть вниз и попытаться достать до кончика языком – как же без этого! И побубукать.
«Ха-ха-ха
Да хе-хе-хе,
Хи-хи-хи
Да бух-бух!
Бу-бу-бу
Да бе-бе-бе,
Динь-динь-динь
Да трюх-трюх!».
Однако мы вполне нормальны и воздерживаемся от подобного асоциального поведения при посторонних.
Сумасшедшие же, видимо, не смотрят на себя чужими глазами и ведут себя на людях точно так же, как в одиночестве.
И дети тоже. Собственно, в этом смысл сказки про голого короля. И смысл социализации...
Цветные картинки из книжки – повторяющиеся, успокоительные.
Вот этот кот бело-рыжий – ходил ли он по крыше два года назад? А может быть, другой кот? Не может такая крыша жить без кота. Но крыши живут дольше котов. И деревья тоже.
Мир полон следов – бабушкин кувшин, в который она ставила купальницы летом 1964 года. Купальницы с усть-нарвского луга. Надписи на стенах. Мой компьютер помнит папин пароль в gmail.
Декорации живут куда дольше действующих лиц. Лица сменяются, и декорации привыкают к новым... А нам приходится принимать этот порядок вещей и радоваться коту на крыше даже, если кот – не тот. Впрочем, кому-нибудь ведь он – тот, и если глядеть на этот мир в подзорную трубу с луны, сделанной из гамбургского сыра,– он несомненно правилен и прекрасен – кот, герань, внутренний дворик, за спиной у которого едут машины, идут люди по тротуару...
Гриша вчера залезла на оливу, почти на самую верхушку, оглядела мир с высоты и не дождавшись помощи от злых двуногих, слезла сама. А сегодня от полноты чувств взбежала на наклонный пробковый дуб, попавшийся у неё на пути, когда она галопировала в роще.
Сад за год зарос так, что от стола под глициниевой крышей не видно улицы. На сосне живут горлицы. Вечером ссорятся сойки. Луна, как водится, светит в распахнутую дверь электрической лампой.
Прошлое лето зацепилось крючком за это. И Время (вроде бы старик Время по какой-то сказке, которую mrka смутно помнит), похожий как две капли воды на слегка постаревшего Зевса из Эрмитажа, пока молчит, поглядывая на развалившуюся на диванной подушке Гришу.
