Хаймито Додерер - Избранное
Через неделю аналогичный разговор состоялся в кабачке между Мило и Пепи; пожалуй, его скорее можно было назвать военным советом или конференцией. Не будь Андреас так умен, он, вероятно, чувствовал бы себя уязвленным, что адвокату одним намеком удалось достигнуть того, чего он напрасно добивался долгое время. Правда, он был немного огорчен. Но подавил в себе это чувство. Тем более что ему казалось, будто его усилия не остались тщетными и Пени уже подготовлен к решающему шагу.
Хвостик обратился к Мило с просьбой порекомендовать ему хорошего портного, сапожника и белошвейку, более того, он хотел получить от него совет касательно всего модного ныне гардероба. И Милонич рьяно всем этим занялся. Он составил список всего, что требуется, ибо Хвостик и слышать не хотел о своих старых вещах! В этот список был включен даже вечерний костюм с соответствующим бельем и ботинками наряду с одним из тех долгополых чудищ, которые тогда всем нравились и были наименованы «сюртуками». Позднее визитки оттеснили эти черные одеяния.
— На будущий год позаботься и о мебели, если ты собираешься переезжать, твоя просто ужасна! — воскликнул Милонич. — Ты ее даже с молотка не продашь, перевозка и плата за склад обойдутся тебе дороже, чем ты сможешь за нее выручить.
— Я тоже так думаю, — согласился Хвостик.
Однако потом Милоничу бросились в глаза два странных обстоятельства. Во-первых, Хвостик наотрез отказывался носить что-либо из вещей, которые постепенно стекались к нему от поставщиков, будь то костюмы, белье или обувь. Может быть, ждал, покуда все им заказанное будет готово? Хотел, как змея, неожиданно и полностью сменить кожу? И во-вторых, в нем вдруг пробудился интерес к объемистым и элегантным дорожным принадлежностям кофрам, например, и вместительным сумкам. В них он хранил многое из благоприобретенных сокровищ: белье, обувь и разные мелочи, но новые костюмы аккуратно развесил в шкафу.
* * *В то время — а тогда оно еще тянулось очень медленно, тут и там скопляясь в болотца, или, позабыв о своей текучести, стояло лужами, отражая облака, ибо дремотное его состояние более всего походило на лужи, — вот в это-то время теперь и втекала осень, еще задолго до того, как изменилась окраска деревьев и вкус воздуха, и задолго до поры преображенного света, когда ты из тенистой улочки, завернув за угол, выходишь на яркое солнце.
Луг, деревья и поляны благоухали уже у черты своей зрелости. И это благоухание напоминало запах новых, еще почти не использованных учебников, только из-за него многих потянуло учиться — с охотой вступали они в новый школьный год, избегая даже мысли, что плохие отметки пробьют в нем дыры, а через эти дыры вытечет и то малое, что они успели узнать. Хвостик, ученик класса «Серьезное отношение к жизни», был, впрочем, всегда хорошо подготовлен также и по новым, недавно введенным предметам (турецкий язык, французский, вдобавок он немного познакомился с Ледой, а теперь узнал еще и картину Корреджо, ему она очень нравилась), и мог спокойно совершать свои утренние прогулки. Они становились все короче, ибо светало все позже. Луга были прикрыты легкими подушками в батистовых наволочках, которые, впрочем, исчезали при первых лучах солнца, быстро, можно сказать, деликатно. Солнце теперь определяло состояние Пратера, уже предосеннее, но еще не по-осеннему туманное. Со многих деревьев сыпались длинные, скрученные в спираль стручки; такими вот змейками они и оставались лежать на влажной траве. А вскоре пришла пора, когда первые конские каштаны, жирно блестя светло-коричневой скорлупой, уже выглядывали из своих треснувших при падении колючих мешочков, и Главную аллею все гуще устилали разлапые каштановые листья. Под ногами шуршало. Шуршало под ногами детей, которые шли, взрыхляя листья. Уже изготавливались первые бусы из пробуравленных конских каштанов. Но у пристани еще стояли разноцветные лодки, они отчаливали, весла взблескивали. Времена года как бы смешивались. День позднего лета иной раз бывает более осенним, чем вся осень, вместе взятая.
Вилла Клейтонов высилась на так называемой Принценалле. Наискосок по другую сторону находился «Велосипедный клуб». В те годы езда на велосипеде была еще спортом, для которого надевали особый костюм: дамы, например, щеголяли в шароварах.
Когда листва на земле становилась темно-коричневой, а затем покрывалась черными пятнами, в холле у Клейтонов ежедневно затапливали камин.
Вилла была построена в стиле английских загородных домов.
Однако все эти элегантные виллы на краю лужаек имели один общий недостаток: они были сырыми, непросыхающая подвальная сырость вечно стояла в них. Но как раз когда Клейтоны там обосновались, некая венская фирма выпустила только что сконструированную сушильную печь. Плакат, ознакомивший с нею публику, вид имел устрашающий. На нем была изображена новая печь с огнедышащей пастью, установленная во тьме сырого подвала. Слева и справа из печи вырастали руки со сжатыми кулаками; от этого чудовища духи плесени и гнилости разбегались с искаженными смертным страхом лицами, а дикий жар печной пасти ускорял их паническое бегство. Право же, они внушали жалость, эти обреченные гибели создания, эти бегущие на тонких ножках, плачущие грибки плесени. Плакат с печью и ее грозно подъятыми кулаками долгие годы был расклеен на венских улицах. Даже маленький Дональд Клейтон еще видел его.
Такие печи стояли в подвалах виллы Клейтонов. Их топили ежедневно. И лучшего эффекта нельзя было себе пожелать. Харриэт Клейтон стояла у крытого подъезда, укрепленного на толстых столбах. Тяжеловесный фонарь в кованой железной оправе покачивался между столбов, слабо освещая дорогу и подъезд, наполняя их причудливыми тенями. Из Пратера в сгущающихся сумерках доносился аромат прелых листьев; казалось, он пребывает на рубеже зрелости и гниения, между еще бурыми, по уже чернеющими листьями. Харриэт вошла обратно в дом и пересекла холл, слабо освещенный одной-единственной лампой, в глубине которого уже начал мерцать огнем только что растопленный камин. Она поднялась по витой лестнице с коваными перилами на окружавшую холл галерею, куда выходили двери многочисленных комнат. Из детской слышалось негромкое пение. Харриэт помедлила на полутемной галерее. Кэт, няня Дональда, продолжала свою песню. Кэт была англичанка, какого-то неопределенного возраста, так называемая «ученая няня», которую они привезли с собой. Фамилия у нее была немецкая, очень редко встречавшаяся, хотя Кэт ни единого слова по-немецки не знала. А именно: Тюрригель. Лицо ее с плоской переносицей отличалось правильностью черт, такие лица являют собой нечто среднее между эллинским профилем и овечьей мордой. То они выглядят так, то эдак. Девушка все еще пела, мастерски и полифонно аккомпанируя себе на лютне. Маленькому Дональду ее пение, видимо, было по душе. То и дело слышался его довольный смех. Харриэт все еще стояла на галерее.
Английская детская песенка («Baa, baa, black sheep have you any wool…» [5]) вдруг пробудила в ее душе неудержимое болезненное негодование. Почему мне нельзя жить у себя, жить на родине? В этом жалостном вопросе слилось все, что ее мучило. Почему Боб должен разыгрывать здесь заводчика? Это наш дом, то есть уже английский дом, да, но плывет он по волнам чужого моря… В это мгновение она начисто забыла, что всякий английский корабль, в каких бы водах он ни плыл, — кусок английской земли.
Она задумчиво смотрела в сумерки. Снизу доносилось потрескивание дров в камине. Другого ответа она не получила.
Немного погодя она услышала шаги Боба в холле.
В детскую она так и не вошла, а спустилась вниз.
Сидя перед камином, они обсудили ужин, который им предстояло дать на следующей неделе; составили список гостей. Среди них были Хвостик и Милонич.
* * *Мило уже в шесть часов пришел к Пепи. Хвостика он застал вполне одетым. За последнее время Хвостику удалось даже, постепенно подкорачивая свои беличьи усишки, придать им вид маленькой щеточки. Вечерний костюм был безупречен (вкупе с лакированными ботинками, разумеется). Хвостик выглядел как любой другой господин, получивший приглашение на званый обед. Так подумалось Харриэт, хотя до ее сознания эта перемена не дошла так отчетливо, как до сознания Мило. Она была едва ли не разочарована. Роберт Клейтон много рассказывал ей о Хвостике. А она ничего особенного в нем не увидела, так же как и Клейтон (хотя он прежде и знал его во всем его убожестве!); не увидела бы и в последующие дни, если бы ей и представился случай с ним встретиться. Ибо с того самого ужина Хвостик уже ходил во всем новом, а старье куда-то сбыл.
На ужине присутствовали и доктор Эптингер с супругой. Последний, само собой разумеется, что-то заподозрил. Новое обличье Хвостика потребовало известного времени, чтобы он сам и другие к нему привыкли. Этот период длился совсем недолго, наверное недели две. Мило был очень доволен, но всего больше он удивлялся хорошо сидящему галстуку своего друга (в ту пору галстуки носили куда более широкие, чем сейчас).
