Виктор Ремизов - Кетанда
Он силился понять, что же его поднимает по ночам, и не мог. Мысленно оглядывал свою жизнь и не находил никакой разумной причины этой бессоннице. Все у него было, и все было нормально. Дом, дача, машина — чего еще-то? Что же не спится? Он представил, что завтра едет на работу. Работает. Возвращается… дальше наступала странная пустота. Он не мог найти в этой жизни ничего хорошего. Так ведь каждый день. А с другой стороны, — он это точно знал, — он ужасно боялся, что вот такая жизнь, как сейчас, возьмет и кончится и он не успеет пожить. Получалось, что он боялся потерять такую жизнь, которая ему не нравилась. Костя ничего не понимал. Он еще и еще раз осматривал свою жизнь и не видел в ней смысла, не видел никого, кому бы он был очень нужен, кто бы не смог жить без него. Вера и Ленка почему-то… да нет, они были дорогими людьми, но они… почему-то… как будто стояли в стороне и спокойно смотрели, как он мучается.
Деньги — вот ради чего я живу, иногда отчетливо понимал Костя. Они и есть то единственное, чему я нужен. Они распоряжаются моей жизнью. Я же не хотел их копить, а копил. Давал же зарок — накопить пять тысяч на черный день, и всё. И хватит. Но потом перешел на десять, на пятнадцать. И пришел этот страх. И чем их больше было, тем сильнее был страх.
Он тряс головой, отгоняя этот бред, — к деньгам уже начал относиться как к чему-то живому. А ведь так и есть, ясно представил себе Костя, точно, ведь я к ним так и отношусь. Как к чему-то. Костя замялся. Он к Ленке так же относился, пока была маленькая. Много работал ради нее. Беспокоился о ней страшно. И сейчас-то ведь то же самое. Но о деньгах.
Чайник вовсю кипел. Костя очнулся, добавил в заварник кипятку и подумал про спящую жену, подумал пойти, прижаться к ней, теплой, внутри что-то шевельнулось, он представил себе… заволновался сильнее, но, тряхнув головой, встал и достал калькулятор из шкафа. Это успокаивало лучше.
Чаще всего он подсчитывал, насколько хватит его сбережений, если вдруг он потеряет работу. Или вообще что-нибудь случится… «Так, у меня семнадцать тысяч. Если расходовать по…» — он откладывал на калькуляторе доллары, переводил в рубли, брал минимально возможные траты, учитывал Веркину зарплату… получалось, что денег должно было хватить на девять-десять лет. «То есть, если я вдруг завтра останусь без работы. — он прибавлял на калькуляторе к своим сорока двум, девять. Пятьдесят один выходило. Всего пятьдесят один!»
Костя посмотрел в темное окно, на занавеску, где по желтому фону падали в разные стороны горшочки с цветами. Попытался представить себя в пятьдесят один год. Не получалось. Но он понимал, что денег у него маловато. Потом-то что? На метро ездить? Стоять в магазине, думать, что можешь, чего не можешь? Он и сейчас особенно не барствовал, но входил в магазин с приятным чувством, зная, что, не особо задумываясь, может купить то что захочет.
И Костя начинал считать их семейные расходы. Старался поточнее представить, не пропуская мелочей, он знал, что мелочи дают много, но получалось очень неточно, потому что никаких подсчетов они не вели. Вернее, Вера как-то по его просьбе позаписывала пару месяцев, но записывала не все, мелочи не учитывала, и разница выходила большой. Не было в них этого — деньги считать. Раньше считать нечего было, а теперь вот и есть, да не умеют. Это же надо все-все записывать. Не зная точно расходов, он не мог понять, на сколько же хватит денег. Кроме того, кто-то ведь мог и заболеть. Мать, например. И это увеличит расходы. Хорошо, что у Верки уже нет никого, — мелькнуло нечаянно в голове, но он тут же матюгнул себя и испуганно посмотрел на прикрытую кухонную дверь.
Он налил рюмку, но вспомнил, что скоро на работу, и не стал пить, посмотрел на свое худое отражение в ночном окне, выходило, что денег мало и надо было терпеть такую жизнь. И все время помнить про эту гребаную банку с долларами, закопанную на даче. Он, кстати, давно ее не проверял. Может, уже мыши нашли. «Вот кино будет, приеду, а там одна труха вместо баксов», — он вроде бы шутил сам с собой, но эта мысль не раз прохватывала его холодным потом.
Года два назад он прочитал в «Комсомолке», что у одной бабы так и вышло. На огороде зарыла тоже в банке. Костя одного не понимал — как об этом узнали? Может, не выдержала, побежала в банк, вот, мол, у меня тут хвостики остались. Нельзя ли восстановить? Костя по-всякому об этом думал. Чаще с презрением. Но иногда ему становилось жалко ту бабу. Может, она вот так же их по-честному собирала. Он тогда съездил, проверил, у него все было в порядке.
Этим его подсчеты обычно и заканчивались — надо было терпеть — он в месяц зарабатывал на полгода будущей жизни. Вера, правда, как-то сказала, что, мол, нет никакой будущей жизни, что есть только сейчас. Костя вроде и понимал, что это правильно, но к себе этого отнести не мог. Эта мысль была для него посторонней.
На дачу он попал только через два дня. У него с собой были все деньги. Две пачки по пять тысяч лежали за пазухой — одна на животе, другая на спине. Он свернул с асфальта на грунтовку, не доехал метров двести до ворот дачного поселка и остановил машину. Дальше надо было идти пешком — он надеялся незаметно пройти мимо сторожки. Выключил фары, посидел, привыкая к темноте.
Снег был сырой, залеплял ветровое стекло, таял и стекал ручейками. «Хорошо, что метет, — подумал Костя, — следов не останется». Он вглядывался в серую полосу дороги, уходящую в темный еловый лес, и думал, что надо бы взять в багажнике что-нибудь… монтировку, что ли? Но не взял. Не спрятать ее никуда, не дай бог, сторожа встречу — позорище-то! Включил фонарик, закрыл машину и пошел. Снег местами был глубокий. Он прошел метров двадцать, светя по сторонам, потом вернулся и достал из багажника монтировку.
Небольшой деревянный домик с мансардой, который Костя строил сам, стоял заваленный чуть не по окна. С крыши свисали большие мягкие шапки. Костя сходил в мастерскую за лопатой, а сам все смотрел, не было ли кого на даче, но все было цело — и окна, и двери в недостроенную баню и мастерскую.
Он откопал дверь веранды, отгреб немного рядом, но дочищать не стал. Душа была не на месте. В доме было холоднее, чем на улице. Костя заперся, снял куртку и повесил на вешалку. Достал деньги из-за пазухи, покрутился, куда бы их, — сам все прислушивался, казалось, что следом за ним вот-вот кто-то войдет, — сунул сверток в глубину обувной полки и понял, что у него трясутся руки и стучит сердце.
— Ты, Бутаков… совсем, что ли. — сказал вслух, давясь словами.
Хотел присесть и успокоиться, но не присел, а пошел на кухню к погребку. За те деньги в подвале он еще больше волновался. Даже думалось, что там их уже нет. Свет не зажигал, он и так все хорошо знал, взялся за кольцо, ввинченное в крышку, но вдруг замер и прислушался. Осторожно прокрался к входной двери, постоял, послушал, потянул ручку, дверь была закрыта. Он вернулся на кухню, задернул шторы и поднял крышку.
Из погреба пахнуло сырой землей, теплом и оплесневевшими досками. Костя спустился, нашарил лампочку. На бетонном потолке заискрилась длинная игольчатая изморозь. В погребе почти ничего не было — несколько банок с вареньем. Он не сразу вспомнил, где прятал деньги в последний раз (он время от времени зачем-то их перепрятывал), но потом вспомнил и, испачкавшись, откопал руками стеклянную литровую банку. Деньги лежали внутри, завернутые в полиэтилен. Костя вытер руки о штаны, с трудом разорвал скотч и наконец вынул плотно затянутый резинками аккуратный брикетик. Он был сырой и даже скользкий, от него шел неприятный тухлый запах, а резинки сгнили, крошились и окрасили пачку красными и синими полосками. Костя испуганно пытался полистать, но банкноты слиплись.
Он вылез из погреба, зажег свечку. Тер полотенцем, отдирал аккуратно и раскладывал на столе по одной купюре. Бумажки были слегка попорчены. Даже при свечке было видно, что по краям шли коричневатые разводы.
И тут — как будто кто-то споткнулся на ступеньках и упал, или дверь входную рванули? Костю передернуло с головы до ног, он смял в кулаке огонек свечки и схватил кухонный нож.
Снаружи было тихо. Ветер шумел в вершинах елок… вода капала с крыши… и сердце громко отдавало в голове. Костя на цыпочках прошел к двери, еще послушал, потом вернулся, сгреб деньги в сумку, засунул за газовую плиту и, стараясь ступать совсем бесшумно, опять пошел к двери. Его трясло. За дверью было тихо, но он все не решался открыть. Наконец он повернул замок и, покрываясь мурашками и крепко сжимая нож, распахнул рывком.
На веранде никого не было. Он включил свет и увидел, что с крыши упал большой кусок мокрого снега. Костя заглянул за угол, там тоже никого не было. Он снова заперся. Включил везде свет. Сел и закурил. В висках стучало, а все тело было ватным. «Господи, так ведь с ума сойдешь. Чтоб они, твари, пропали! Чтоб они пропали! Господи!»
