Наварр Скотт Момадэй - Дом, из рассвета сотворенный
Он говорит о Слове. Он обговаривает его кругом и насквозь. Окучивает его буквами и слогами, обстраивает приставками и суффиксами, значками и дефисами. Он складывает, делит и умножает Слово. И тем самым вычитает Истину. Вы, братья и сестры, пришли и живете здесь в мире белого человека. А белый — мастак на слова, он управляется с ними легко, ладно и ловко. Среди слов белый как у себя дома, и тут вы перед ним дети, сущие младенцы. Но не беда, ибо в этом есть и преимущество. Дети слушают и учатся. Для детей Слово священно.
Бабушка моя была рассказчица, она ведала толк в словах. Читать и писать она не выучилась, но сердцем знала благо грамоты; она выучилась слушать, внимать с радостью. Она постигла, что лишь посредством слов, языка сможет она жить цельной и полной жизнью. Она рассказывала мне и учила меня слушать. Я был ребенком, и я слушал. Она ни читать, ни писать не умела, но научила меня жить в радости среди ее слов. «Сказывать — произносить и слушать…» Нехитрое это занятие — слушать, а ведь важней оно даже, чем читать и писать, ибо беседой держится язык, а языком живо людское общество. Доказательством тому, я думаю, вся история и предыстория человечества. Когда эта старая женщина, дочь племени кайова, рассказывала мне, я слушал вполуха. Я был ребенок, и чудо слов для меня, было вещью простой и естественной. Не все слова мне были понятны, но каким-то образом я удержал их в себе — запомнил и посейчас помню. Сказы были старые, родные, дорогие моей бабушке. Только после ее смерти понял я, как дороги они ей были. Задумался об этом и понял. Когда она сказывала их мне, совершалось что-то необычное, доброе, могучее. Старая женщина раскрывала передо мной, ребенком, свой дух и разум, делилась со мной великим счастьем, дивной радостью рассказа. Брала за руку меня, мое воображение, и вела на встречу со священным и вечным. И было это, совершавшееся, неподвластно времени, нам не мешали ни ее старость, ни мой детский возраст.
Дети чувствуют силу и красоту слов глубже, чем люди взрослые. И это потому, что в мозгу у каждого-ребенка происходит как бы отображение — повторение — всего пережитого человечеством. Слыхал я, что человеческий зародыш, развиваясь, проходит ступень за ступенью всю лестницу эволюции. Думаю, столь же допустимо считать, что разум ребенка проходит, пробуждаясь, по всей лестнице человеческой мысли и осознания.
В мире белого человека и язык тоже, и отношение к языку подверглись переменам. Белый относится к словам, к литературе без особого почтения — да и как ему иначе относиться, когда в его мире ничего нет будничнее и обычнее их. Со всех сторон окружают белого миллионы слов, бесконечный ералаш книг и газет, брошюр и бесед, журналов и афиш, разговоров и писем. Белым человеком Слово разжижено и размножено, и слова начинают уже застить ему свет и воздух. Белый пресытился, оравнодушел; его уважение к языку — к самому Слову как орудию сотворенья мира — зачахло почти безвозвратно. И возможно, что от Слова он и погибнет.
Но не всегда так было с ним, а с вами и сейчас не так. Вспомним-ка старую индианку, мою бабушку, чье пользование языком сводилось к устной речи. Уж будьте уверены, что ее почтение к словам было всегдашним и глубоким в той же мере, в какой жизнь ее на них держалась. Ведь для нее слова были талисманом, лекарством волшебным и незримым. Из ничего рождался звук и смысл. Слова были бесценными — непокупными, непродажными. И она никогда не бросала их зря и впустую.
Бабушка рассказывала мне о том, как явился Тай-ме племени кайова. Стержень старой племенной культуры у кайова — пляска солнца, и Тай-ме — самый священный фетиш племени, фетиш солнечной пляски; не было у кайова сильнее талисмана. Вот как сказывала мне бабушка о явлении Тай-ме:
Давным-давно было это. Худые были времена. Племя кайова голодало, пищи не было. Послушал один человек, как плачут с голоду дети его, и отправился искать пищу. Четыре дня он шел и ослабел сильно. На четвертый день пришел к большому каньону. Блеснула вдруг молния, загремело. Раздался Голос и сказал: «Для чего идешь за мной? Чего тебе надо?» Устрашился человек. Перед ним стояло диво с копытами оленя и с телом в птичьих перьях. Ответил человек, что племя голодает. «Возьми меня с собой, — сказал Голос, — и я дам все, что вам нужно». С того дня Тай-ме принадлежит племени кайова.
Понимаете? Там, вдали, во тьме, случилось что-то. Понимаете? В далекой дали, в пустоте раздалось что-то. Голос, звук, слово — и все началось. Рассказ о явлении Тай-ме передается сотни лет из уст в уста. В нем отражено древнейшее и лучшее понятие, какое только есть у человека о себе самом. Он частица обильнейшей литературы, которая — никем незаписанная — всегда находилась на расстоянии одного поколения от гибели. Но потому-то ее чтили и хранили благоговейно. Это благоговение светилось в глазах моей бабушки, слышалось в ее голосе. Думаю, что в этом духе и надо понимать святого Иоанна, сказавшего: «В начале было Слово…» Но старик продолжал говорить, оплетая Слово мудрствованием. Он нимало не удовлетворился той простою правдой, что Слово было; он пустился в толкования уже не в свете внезапного и полного прозрения, вмиг исчерпавшего все силы Иоанна, а в сумраке последующего мига, не связанного с предыдущим, не провидческого; не в блеске вдохновения, а в сумраке своих предубеждений.
Произнесем: «В начале было Слово…» До него ничего не было. Ничего! Тьма была. Тьма без пределов. Иногда подымешь глаза в ночь и видишь звезды; до самых звезд доходит взгляд. И начинаешь постигать вселенную — как велика она и величава. Мерцают в небе звезды и не заполняют неба. Одной звездочки, мигающей в глубинах мироздания, довольно, чтобы заполнить разум человека, а ведь она ничтожна в ночном небе. Вокруг нее чернеет тьма, течет извечно в далях межзвездных и зазвездных. Вот так было в начале, но звезд тогда не было. Была лишь темная беспредельность, и в ней — ничего. И случилось что-то. Что-то раздалось на расстоянии звезды, и все началось. Слово не возникло — Слово было. Оно не родилось средь тишины — нет, оно старше тишины, и тишина сотворена из Слова.
Старый Иоанн увидел перед собой грозное диво. «Для чего идешь за мной? — сказало оно. — Чего тебе надо?» И с того дня Слово принадлежит нам — тем, кто услышал Слово во всей его силе и правде и доныне чувствует перед ним благоговейный страх. В Слове было начало: «В начале было Слово…»
Жрец Солнца явно изнемог. Он отступил от аналоя и поник головой, улыбаясь. В его мозгу земля вращалась, звезды шумно неслись по небесным кругам. Светили солнце и луна. Жрец Солнца стоял молча, улыбаясь экстатической улыбкой, и слушатели ждали его прощальных слов.
— Доброй вам ночи, — сказал он наконец, — и да воздастся вам праведно.
Зачем Авелю мерещатся те рыбы на песке? Океан вне его понимания — вне его мира. К тому же океан околдован луной. Океан покоряется ей, и луна лежит на нем яркой, блескучей дорожкой — широкой полосой, прерывистой и вместе цельной и бесконечной, переливающейся бликами и островками света в огромном исчерна-сером, серебряном море. «Путь Красы», «Светлая тропа», «Усыпанный цветенью путь» — о таких вещах толкует Беналли, его друг. Но Бен говорит это не о море, залитом луной. Не о море, нет. Море… и сребробокие рыбы беспамятно мечут икру, покоряясь луне и приливам-отливам. Мысль о рыбах наполнила его удивлением и грустью, захлестнула смутною тоской.
Холодно. Темно, и холодно, и мокро, и не открыть глаза. Боль гложет. Он упал, вот почему боль. Он лежит вниз лицом на земле, и холодно, и в голове грохочет море, и туман накатывает с моря. Боль велика и раздирает тело; в голове шум и дрожь, мозг, шатаясь, выходит из обморочной круговерти, и нельзя понять, где средоточье боли. И глаза не видят. Их нельзя открыть. Беда какая-то стряслась, лютая беда. Когда очнулся, то, окостеневший от холода, он дернулся встать, но усилие родило новую боль, она остро ударила и тяжко навалилась. Так сильна она была, что он на время потерял сознание, а придя в себя, не стал уже ворочаться. Дурман алкоголя рассеивался. Авеля повело на рвоту, все тело дрогнуло непроизвольно, тужась, — и снова нахлынула боль, и ускользает сознание. Хоть бы умереть. Прошел час — Авель лежал недвижимо, беспамятно, в холоде. За мерным грохотом прибоя слышны были звуки ночного города; там словно громадные часы шли и отсчитывали время до рассвета. С моря доносились издали сирены — он слышал их и не знал, что они такое. Это сквозь бескрайнюю серую тишь океана вплывали корабли из стран Восхода.
Потом ему удалось приоткрыть один глаз. Он увидел, что лежит в неглубокой ложбинке, среди водорослей, белых голышей и пучков высокой жухлой травы. Перед ним тянулся поперек берега забор; за спиной широкий галечный пляж уходил отлого в море. Забор из толстой проволочной сетки, а за сеткой — тягачи, прицепы, длинный гребень крыши. На прицепах — и на кабинах некоторых тоже — фирменные знаки, надписи, но слов не разобрать. Пристань темна, лишь на стене пакгауза, над погрузочной площадкой, горит фонарь; но фонарь этот в дальнем конце, свет его мутен и тускл за туманом. У забора — жестянки, клочья бумаги, битое стекло. Он лежит у самого забора; почти можно рукой ухватиться. Он приподнялся, чтобы дотянуться, и опять ударила боль. Он лег, тело напряглось, как бы желая сжать и раздавить боль. Но слишком сильна была она, и только хуже стало. Он понемногу расслабился, и боль перешла в руки. Сосредоточилась там. Пальцы сломаны, не шевельнуть. Склеены кровью, засохшей и черной. От вида рук подкатила к горлу тошнота; мозг испуганно отдернулся… и вернулся к рыбам.
