Ираклий Квирикадзе - Пловец (сборник)
Это видение было мгновенным, но таким реальным, как плакат на дверях деревенского агитпункта.
Ноэ поехал в Мацесту.
Соседями его по палате оказались Павел Павлович Красоткин, пчеловод, четверть века проработавший на пасеке, говорящий только о пчелах, и Исидор Абаев, водолаз, страдающий хроническим радикулитом.
Трое этих людей сдружились за месяц.
Вначале они вместе гуляли по длинным аллеям санаторного парка. Красоткин – голубоглазый, высокий, худой, в выцветшей тюбетейке, как у Максима Горького, чуть моложе Ноэ – ко всему относился с восторгом.
Ушедший в отставку водолаз Абаев был коренаст, бритоголов, молчалив.
Совместные морские купания, скромные кутежи вокруг бочки вина на мацестинском базаре, дельфины, резвящиеся около пляжа, медицинская сестра-массажистка по фамилии Поддубная, родная племянница великого чемпиона борьбы, унаследовавшая от дяди мощное телосложение… В руках ее замирали и вновь рождались Ноэ и его соседи по палате. За ней робко ухаживал Абаев, чем давал повод Красоткину для шуток. Они фотографировались на фоне мраморных львов. Абаев сидел на спине льва, Красоткин и Ноэ стояли с боков, положив руки в пасть льву. Все эти маленькие курортные радости сблизили их настолько, что месяц назад чужие друг другу люди знали о каждом все-все, что можно рассказать в долгие лунные вечера в палате после санаторного отбоя ко сну.
Неприятности начались с момента, когда друзья гуляли по кипарисовой аллее и к их ногам упала кисточка для бритья. Она была выброшена с балкона четвертого этажа. Человек с намыленными щеками стоял на балконе; толстый и рыхлый, он выглядел монументально и смешно.
– Это он! – шепотом произнес Абаев.
Два дня тому назад в черной «эмке» прибыл этот человек в санаторий, встреченный администрацией чуть ли не с оркестром и музыкой. Пионеры поднесли ему цветы. Он, усталый и бледный, вышел из автомобиля, хмуро огляделся, близоруко щурясь, достал из нагрудного кармана пенсне, водрузил на переносицу, улыбнулся девочке-пионерке, взял у нее букет, потрепал вялой рукой ее загорелый бронзовый подбородок, долго смотрел на красивое девчоночье лицо, потом молча, ни с кем не здороваясь, вошел в стеклянные вертящиеся двери.
В столовой он не появлялся, ему относили завтраки, обеды и ужины в палату.
Поздно ночью Ноэ и его друзья были поражены странным зрелищем – по темному парку бегал фосфорический спортивный костюм. Лица хозяина костюма не было видно, сам же костюм мерцал голубым тусклым светом. Как огромных размеров светлячок, появился он из-за кустов, с громким сопением пробежал мимо Ноэ, Красоткина и Абаева, завернул на боковую дорожку и замелькал меж кипарисовых ночных стволов.
Фосфорические наряды были странной и недолгой модой конца сороковых годов.
Фосфорические бусы на женщинах, фосфорические мужские галстуки, фосфорические туфли – эти новинки буржуазных законодателей мод прокрались в нашу швейную индустрию, но не смогли утвердиться, получить вид на жительство. Но кое-где на новогодних балах, на концертах, в ресторанах можно было увидеть дам в фосфорических вечерних платьях и кавалеров в фосфорических костюмах. Это был шик конца сороковых.
На песке валялась кисточка для бритья. Грек Илиопуло, местный парикмахер, бежал к ней, волоча правую негнущуюся ногу. Илиопуло поднял кисточку и быстро побежал назад к вертящейся санаторской двери.
В полдень в парикмахерской он сам завел разговор о человеке в пенсне.
Ноэ брился, друзья дожидались своей очереди.
– Капризный, как ребенок. Жесткая, говорит, кисточка. Вырвал из рук и выкинул с балкона. А у меня другой кисточки нет. Потом бритву долго проверял… К такому клиенту я больше не ходок…
– А кто он? – спросил Красоткин.
– Какая-то шишка…
Илиопуло размахивал соломенной шляпой, развеивая духоту своей парикмахерской, обклеенной вырезками из журнала «Огонек». Военачальники, полководцы смотрели на маленького грека, сочувствуя ему. Илиопуло ткнул шляпу в пышные усы Буденного:
– Я самого Семен Михайловича брил. А этот кто такой? Кисточка ему не понравилась… – Илиопуло протянул кисточку Абаеву: – Попробуй и скажи…
Абаев провел ею по каменным скулам:
– Шелковая…
– Бархатная! – сказал Илиопуло.
Ночью они увидели в кустах фосфорический костюм – он тихо стонал.
– Вам плохо? – спросил Красоткин.
– Ногу подвернул…
– Помочь?
– Поднимите меня.
Они подняли тяжелое тело. Человек попытался сделать шаг, но вскрикнул от острой боли и стал оседать. Абаев подхватил его и поволок к санаторскому зданию.
Поддубная, которую они встретили в коридоре, присоединилась к спасательной команде, ловко обработала больную ногу, уложив человека на кровать в его большой палате люкс.
– Чудесница моя! – ласково произнес человек, потрепав Поддубную по щеке.
Задержал руку на ее сильном породистом подбородке, поглаживая его, он перестал стонать, увлекся лаской, забыв о присутствии мужчин. Один из них сверкал недобрыми осетинскими глазами. Ревность Абаева осталась незамеченной.
– Друзья, как насчет хванчкары?
Человек приподнялся над подушкой. Поддубная чуть запоздало отстранилась от него. Хозяин фосфорического костюма потянулся к тумбочке и ловко снял с нее бутылку хванчкары:
– Не оставляйте меня одного… Сегодня у меня день рождения…
После этих слов уйти было неудобно.
Душистые груши, рыба горячего копчения красными тонкими ломтиками на блюдце, сыр рокфор составили скромный, но праздничный натюрморт на столе палаты люкс.
– Вы грузин! – радостно воскликнул человек, узнав имя Ноэ. – Рачинец. Как это здорово… Мы с вами люди одного племени. Я – Зиновий Шалвович Метревели.
– Метревели?! – удивился Ноэ. – Из Амбролаури? – спросил он по-грузински.
– Увы, я не говорю по-грузински. Рос не в Грузии…
После первого тоста, первых общих фраз Ноэ спросил Зиновия Шалвовича о его отце. Ноэ хотел перекинуть мост знакомства со своим соплеменником. Не то что он ему стал симпатичен, неприятное ощущение от помпезного приезда Зиновия Шалвовича, выброшенная кисточка, пижонский фосфорический наряд – эти мелкие, но яркие детали рисовали его образ крайне несимпатичным. Ноэ хотел знать, кто из Метревели породил этого человека в пенсне. Ноэ знал многих Метревели. Первым его учителем в жизни был священник Сандро Метревели, с которым они строили ковчег. Со многими Метревели он создавал первую коммуну, многие ушли на фронт и не вернулись. Чей сын этот Зиновий Шалвович, так высоко поднявшийся по жизненной лестнице, ставший обладателем палаты люкс и персональной черной «эмки»?
– Вы не могли его знать, – уклонился от ответа Зиновий Шалвович, но после пары стаканов красного вина неожиданно произнес: – Он был гробовщик. В Кутаиси…
– А-а-а! Тот, который пел…
Ноэ слышал о хозяине кутаисской гробовой мастерской Шалве Метревели.
– Он самый. Напившись, ложился в гроб. Друзья несли его через весь Кутаис хоронить. А он пел, лежа в гробу… – Зиновий Шалвович замолчал. Потом засмеялся: – И умер странно. Пьяный выпал из гроба, разбился… – Зиновий Шалвович перестал смеяться.
Слушатели не знали, как реагировать на его рассказ.
Метревели смотрел на них сквозь пенсне неподвижными серыми глазами.
– Весь город провожал его в последний путь. Лежал непривычно тихо… В это время мама рожала меня… – Зиновий Шалвович поднял стакан: – Давайте выпьем за его память…
Метревели хотел было чокнуться с Ноэ, но тот отстранил свой стакан:
– Нельзя чокаться.
– Да, верно, я и забыл…
Стоя, выпили за память Шалвы-гробовщика.
– Хванчкара – это ведь рачинское вино? – спросил Зиновий Шалвович.
– Конечно.
– Его очень любит Иосиф Виссарионович.
Ноэ, Красоткин, Абаев переглянулись.
– Недавно по служебным делам мне пришлось быть в Вашингтоне, я повез десять бутылок хванчкары. На одном приеме была кинозвезда американская…
Зиновий Шалвович сделал долгую паузу. Вспоминал ли он имя кинозвезды или молчал по своей привычке неожиданно выключаться, но Поддубной стало не по себе от его немигающих зрачков.
– Марлен Дитрих! – Вновь долгий взгляд из-под пенсне на красивое лицо массажистки. – Марлен Дитрих! – Метревели как бы очнулся. – Она сказала, что в жизни не пила такого чудесного вина. Взяла бутылку, прижала к груди и танцевала с ней одна…
Ноэ вспомнились обшарпанный гостиничный номер в пригороде Лос-Анджелеса и смуглотелая актриса, с которой он лежал взаперти семь дней и семь ночей…
На другой день Зиновий Шалвович вроде бы и не узнал своих ночных сотрапезников. Он сел в свою «эмку». Машина долго не заводилась. Зиновий Шалвович смотрел в окно странным, застывшим взглядом. С ним поздоровались, он не ответил.
Поздно вечером, превратившись в гигантского светлячка, пробежал мимо друзей, не обратив на них внимания.
