Юлий Крелин - Переливание сил
Эк я его! Легко мне говорить! А когда я сам в таком положении? Точно так же юродствую. Конечно, она старая и там может все развалиться. Ткани держат плохо. Все нитки могут прорезаться. Мало того, что ткани старые, семидесятипятилетние — они же раковые. Плохо, очень плохо срастаются. Но что мы можем делать? Ждать.
— Ну как?
— Все то же.
— Пойдем к дежурным. Может, поешь чего-нибудь?
Буркнул что-то он. Я понял: мысли у него далеки от «поешь». По-видимому, он кого-то послал к черту. Но кого? Дежурных? Еду? Меня? Надо оставить его в покое.
И вечером:
— Ну как?
— Все то же.
А утром:
— Ну как?
— Я сегодня ночью сделал знаешь какую операцию...
Уезжая в загородную больницу для долечивания, она говорила в полный голос.
Что ж, такой риск оправдан.
1963 г.
ОЛЕГ
Он худой, узкий. А нос вытянутый. Не вниз. Как-то необычно вперед. Похож на серого волка. Сейчас стоит, дрожит, никак в карман не попадет. Закурить хочет.
И так каждый раз после конференции.
В этой больнице общие конференции стали бичом. Два раза в неделю главный врач сама проводит их. Собираются все врачи больницы.
Это называется пятиминутка. Но Наталья Филипповна — главный врач — говорит, что на эти два часа в неделю она имеет право и никто ей не может запретить проводить их так, как она считает нужным.
Конечно, никто.
Пробовали — не получилось.
Сначала все идет нормально. Дежурные сдают дежурство. Терапевты. Хирурги. Потом кто-нибудь что-нибудь вякнет. А потом берет слово она.
И пошло!
Посещения! Почему родственники ходят не вовремя? Кто их пропускает? За это отвечает кто? Лечащий врач. Она всегда быстро догадывается — во всем виноват лечащий врач. Может быть, она и права.
Передачи! Не вовремя передают. Мало передают. Много передают. Передают не то, что положено. Кто виноват? И на этот раз ей не изменяет догадливость.
Сведения! Это значит выходить в определенное время и сообщать родственникам о состоянии здоровья их близких. Врачи не вовремя выходят. Еще терапевты выходят, а хирургов не дождешься. Плевать на ваши операции. Надо их планировать так, чтобы можно было выйти.
Тут уж она совсем права. Родственники должны знать про своих больных. Только лучше бы их пропускать каждый день.
У какого-то больного не сменили белье. Мы уже все знаем, кто виноват.
А в какой-то палате паутина была. Мы готовы хором сообщить, кто в этом виноват.
Дальше. Совсем развалилась санпросветработа.
Короче говоря, на час хватает, что сказать. А большой ли грех повторить это два раза в неделю?
А сегодня есть дополнительный материал.
Олег слушает уже шесть лет, но никак не может относиться к этому спокойно. Вступает в дискуссию. А потом его трясет. Невропат, наверно.
Сегодня канкан плясался на нем.
Он не ведет санпросветработы. Не проводит специальных бесед в палате. Он вступил с ней в спор — теперь трясется.
Вообще-то после этих конференций всегда кого-нибудь трясет. Но его особенно.
Нам даже пришлось сделать так, чтобы в день конференции не было операций. Конференции в среду и субботу — дни неоперационные. Конечно, нельзя нам перед операцией устраивать нервотрепку. Шеф после этих конференций не сразу идет в отделение. Сначала передохнет где-нибудь, потом к нам. Ну а если надо сразу к нам — берегись!
Олег порядочный и честный человек. Неясно только, зачем свою порядочность растрачивать так попусту? Зачем вести никчемные дискуссии? (Впрочем, разве порядочность можно растратить?)
А его всегда есть за что ругать. Он работник хороший. Но он не любит медицину. Он предпочитает технику. Гаечки. Винтики. Наркозный аппарат. Приборы. Над ними он может сидеть целыми днями, а если что-то не клеится, может остаться и на ночь. Как мы с больными. Впрочем, он и с больными остается на сутки, но ради аппарата — с большим удовольствием.
Обход в палате длится часами. На операции времени не остается.
Он все делает правильно, обстоятельно. Но перед палатой принимает бронтозаврью дозу бехтеревки.
А я между тем в операционной. В том числе и его операции делаю. Он их с удовольствием отдает. А теперь он занимается наркозом — ему не надо делать операции. И это к лучшему.
В палате.
— Живот мягкий. Рубец хороший. Надо сделать клизму. Пенициллин отменить. Перевязку я сделаю сам. Дай ей капли Зеленина.
— У этой больной пенициллин оставить.
— Доктор, почему мне не поставили тряпку в живот, а вот ей — нас оперировали вместе — ей поставили?
— У нее гнойный аппендицит. В животе гной. По этим тампонам гной оттекает из живота. А у вас был аппендицит без гноя.
— А вот она уже уходит домой, а мне все еще и пенициллин колют!
— Бывают воспалительные осложнения в ране. В них ни больной, ни хирург зачастую не вольны.
— Вы соседке моей разрешили ходить, а я до сих пор лежу. Можно мне тоже ходить?
— У вас же грыжа была! Ткани слабые. Рано встанете — опять грыжа будет... Этой больной вызовите невропатолога. Сотрясение мозга. Сегодня шестой день.
— Доктор, я хорошо себя чувствую. Можно ходить?
— С сотрясением мозга минимум десять дней лежать надо.
— Но у меня ничего не болит. Что вы меня зря лежать заставляете?
— Вы маляр, и я не буду давать вам советы, как лучше красить. Не понимаю. А вы в нашем деле тем более не понимаете.
Вступает в разговор еще одна больная:
— Мы здесь столько лежим, что теперь понимаем не меньше вашего.
Смешно, что говорит это она без улыбки. Еще смешнее — Олег начинает кипеть.
Нервы у него... Иногда он пытается смягчить собственную напряженность... И круг замыкается. Он с каждым годом становится все более напряженным. Это напряжение, по-видимому, началось в 1940 году. Он в этом году кончил десятилетку и сдал экзамены в медицинский институт. А осенью его забрали в армию. В 1941 году под Вязьмой попал в окружение. Потом плен.
Увезли в Германию. Был где-то в лагере. Гоняли их на какие-то работы. Ждали освобождения. Пришли наши. После освобождения он довоевывал еще. Тут уж у него получилось — самое начало и самый конец.
А потом поехал в Москву. Демобилизованный.
Окончив институт, он по собственному желанию уехал в Якутию, а в пятьдесят четвертом году вернулся.
Конечно, он немного невропат. Но работа есть работа — и какое дело до этого главному врачу? И откуда знать это больным?
Обход продолжается.
Следующая больная спокойно улыбается. Чувствует себя хорошо. Олег тут же отходит.
— Можно мне пить томатный сок?
— Безусловно. Сделайте ей клизму. Сегодня снимем швы.
— Доктор, а мне домой можно?
— Лучше подождать пару дней. Увереннее пойдете.
— Здесь тяжело очень лежать. Я дома лежать буду.
— Насильно только в тюрьме держат. Я вам не советую.
Следующая больная желтая. Несмотря на полноту, черты лица немного заострившиеся.
— Так больно? А здесь? Рвота была? Здесь?
— Ой!
Красноречивый ответ.
— Все-таки придется вас оперировать. Камни в желчном пузыре у вас.
— Может, обойдется? Может, мне лучше съездить на курорт? Подлечиться. Диету строже соблюдать.
— Ну какой курорт?! — Он вытащил из кармана камень, показал ей: — Вот такие в вашем пузыре. Нет у нас сейчас такого лекарства, чтобы камни эти уничтожить. Разве что царскую водку в пузырь влить.
Следующей больной можно выписываться.
— Будьте здоровы. Старайтесь к нам больше не попадаться.
— Доктор, а можете вы мне дать справку, что я нуждаюсь в постороннем уходе? Сын тогда из армии вернется.
— А вы нуждаетесь в постороннем уходе?
Его ругают за отсутствие санпросветработы в палатах. А это что же? Его обходы, его разговоры во время обходов — это не санпросвет? Но это не специальные беседы для больных. За такую работу в плане галочку не поставишь.
Потом он дает наркоз. Если бог не поможет — оперирует.
А после окончания работы — начинается работа. Надо писать истории болезни. Он садится за стол и скрупулезно и подробно пишет все, что полагается. Мы не пишем все, что полагается. А он пишет. И ворчит при этом:
— Говорят: пишите короче. А чуть жалоба или того хуже — следствие, сразу лезут в историю болезни. Как мы написали. Все ли мы написали. И даже забывают существо жалобы или прегрешения. Нечего лицемерно призывать к коротким записям. Измените систему контроля. И глупые записи сами собой отпадут.
Ворчит он чаще всего в воздух. Ни к кому не обращаясь.
Олег пишет медленно и долго. Два процесса одновременно ему не под силу. Надо закурить. Он встает. Аккуратно расправляет свой белоснежный, накрахмаленный халат. Поправляет великолепно отглаженные брюки. («Я стираю и глажу сам. Вовсе я не считаю, что жена это сумеет сделать лучше».) Зажигает спичку о самый краешек коробка. С каждым зажиганием отодвигаясь от края. К концу коробка обе чиркалки ровненько и полностью заштрихованы. Затем курит. Курит и думает.
