Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
Сейчас он знал — беды его начались после быстрой удачи с первой пьесой, часовой трепотней, которую он продал недолго здравствовавшей программе «Театральная премьера». Это был его краткий миг под солнцем, потом три года он пребывал в состоянии как после солнечного удара, порой до потери сознания, — в это время он и вправду считал себя писателем. Но в короткие зимние недели 1954 года, когда «Окно с видом на сердце» готовили к постановке, он наслаждался жизнью, купаясь в яростных лучах лести, исходившей от незнакомцев. Там была и Вера Холл. Иссиня-черные прямые волосы, подстриженные над бровями решительной челкой, острый носик, кобальтовые глаза; королевская стать в юбках, кашемировых свитерах и черных чулках. Акцент английских снобов — она год проучилась в Оксфорде. Она пыталась зацепиться в шоу-бизнесе и на студии «Си-би-си»[22] была эдакой Пятницей женского рода. Лэндон видел ее каждый день, когда приходил обсуждать сценарий с этим самодовольным англичанином, придурковатым Бейзилом Джонсоном. Чтобы удовлетворить свои творческие порывы, Бейзил требовал изменить какое-нибудь слово, а то и целую фразу. Но Лэндон и сам был не лишен тщеславия. Когда он шел по студии и грива его сверкала под «солнечными» прожекторами (он носил длинные волосы даже в бобриковые пятидесятые), он знал — на него смотрят. Мама всегда говорила, что он напоминает ей Сонни Тафтса — кинокумира времен ее молодости. Как-то мартовским вечером он пригласил Веру Холл в свою трехкомнатную холостяцкую квартиру на Сесл-стрит, и они смотрели его пьесу по старому квадратному «Филко», в коричневом корпусе, семнадцать дюймов по диагонали. Передача шла прямо в эфир, и — о чудо! — никто не перепутал ни строчки, не напортачил. Собственно, постановка оказалась лучше сценария. Она скрыла кое-какие его огрехи. А потом была вечеринка у Бланш Ритчи, и сквайр Хьюз, стоя в центре гостиной, держа руку на пестром жилете, поднял за Лэндона бокал шампанского. Ох уж эти старые торонтские аристократы! Они считали, что заполучили в свои ряды гения, подлинного художника, который вольет в их чахлый организм животворные соки. На следующий день журналисты писали об «Окне» (все называли пьесу только так) вот что: «Теплый и полный любви взгляд на жизнь подростка», «Красочная и проникновенная картина трудного времени, когда сталкиваются миры». Истину увидел лишь один мрачный тип, который среди прочего одарил пьесу таким ярлыком: «Непропеченная сдоба, которую страдающие бессонницей могут принимать с теплым молоком перед сном». Но этому критику не нравилось ничего, и он вечно умничал. Потом начались суматошные дни — Вера приглашала Лэндона на вечеринки, представляла его своим знакомым, стискивала ему руку выше локтя и что-то шептала на ухо — когда видела, что на них смотрят. Месяца полтора ходили нелепые разговоры о том, что пьесу будут ставить на Бродвее. А что, ведь с другими такое бывало! Как-то из Голливуда позвонил некто Нэт и спросил, нет ли у него непристроенных сценариев. Нет ли у него сценариев? Безумие набирало силу.
Для начала они с Верой поженились. Вечером в церкви святой Юдифи собрался узкий круг, они стояли перед каноником Уилкинсом, который хмурился и явно не одобрял Лэндона. Этот милый человек знал Веру с детства и чувствовал ответственность за ее духовную жизнь после смерти ее родителей; ему уже было известно, что Вера носит в себе семя Лэндона. Идеально сферическая лысая голова каноника сияла под обрядовыми свечами, словно нимб, и Лэндон, в костюме из голубого сержа[23], старался избегать этих суровых, обвиняющих глаз. Но погода улыбалась, и из-под старых церковных сводов они вышли в шуршащие зеленой листвой майские сумерки. На западе, над Сент-Клер-авеню, сквозь легкую дымку багровело небо. В Верином «тандерберде» они вдвоем покатили на свадебный ужин, а за ними по улице бежала Бланш, шустрила на своих ножках-гвоздиках, наконец остановилась посреди дороги и стала бешено слать им вдогонку воздушные поцелуи.
Они переехали в новую квартиру на Сент-Джордж-стрит, окна выходили на большие викторианские дома из темного кирпича, на дома студенческого братства с греческими буквами на медных дощечках у дверей. Были изысканные завтраки по воскресеньям — в шафрановом халате Вера потчевала мужа дыней и яичным коктейлем «Бенедикт», халат иногда заманчиво распахивался, и ему открывалась статная нога медового цвета. Лэндон сам не мог поверить в свое счастье. По вечерам, разумеется, звучали стихи и полная экстаза русская музыка. Иногда приходили Верины друзья с «Си-би-си», в основном бледные молодые дамы в черном, а с ними — женоподобные мужчины, которые пили «Дюбонне» и презрительно высказывались о Торонто. Были поездки за город с Бланш и Хьюзом. Они петляли по холмам Альбиона. Хьюз сидел за рулем своего «хамбера», руки — на английский манер — в кожаных перчатках. Частенько останавливались у деревенских забегаловок и пили там чай, ели булочки с маслом. Спали Лэндон и Вера нагишом, лето шло на убыль, и Лэндон все чаще гладил ее по животу, наливавшемуся соками, и поражался главному таинству жизни. Вера обнаружила, что и она неплохо умеет играть словами, и добилась перевода из производственного отдела в отдел рекламы. А еще месяца через полтора стала работать в компании «Кауэн, Кроуфорд и Эйсли». Вскоре ей доверили рекламу большой партии дамского белья. Теперь Лэндон читал прозу жены на афишных столбах и в семейных журналах. А вот с его собственными писаниями было хуже — что-то заколодило. Осенью он сидел за столом, томясь над безмолвной машинкой, рассеянно смотрел в окно на падающие листья, они летали по улицам, подгоняемые автомобилями. Он молил бога о дожде — какое трогательное заблуждение! — но веселенькая погода и не думала отступать, проходили недели, а небо оставалось безнадежно голубым — громадная прозрачная ваза, перевернутая вверх дном, лившая свет через окна на его задубевшую голову. За окном на усыпанных листьями лужайках студенческого братства студенты вовсю гоняли в футбол — здоровенные откормленные кобели, коротко остриженные, в шортах до колен и белых спортивных туфлях. По пятницам вечерами они устраивали танцы, музыка неслась над улицей и залетала в его квартиру.
Выпал снег. Он бродил по улицам, сосредоточенно думая, словно ученый, стараясь родить какой-нибудь хитрый сюжет, что-нибудь свеженькое, но честно предавался опасным мечтаниям, пленительным грезам о богатстве и честно заработанной славе. А тем временем плотные коричневые конверты падали в его почтовый ящик с монотонной регулярностью.
Январским воскресным вечером, в шесть часов, у него родилась дочь, и Лэндон был счастлив. Акушер, тоже старый друг семьи, оказался крикливо одетым здоровяком, он смеялся, обнажая полный рот золотых коронок. Шутки так и сыпались из него, и он постоянно притрагивался к собеседнику, похлопывая Лэндона по спине, когда они шли перекусить в больничную столовую. Его тяжелые, с большими костяшками руки сжимали чашку кофе, и Лэндон сидел, не в силах оторвать глаз от этих лапищ, которые только что орудовали в теле его жены. Это было по меньшей мере поразительно. Доктор уверял, что роды прошли легко, а его золотые жернова при этом так и искрились.
— Родила как кошка, дружище! Не то что ее сестрица. Той мне пришлось вспороть живот, иначе не видать бы Хауэрду белого света. Правда, не знаю, стоило ли мучаться… надеюсь… вы понимаете. Но наша маленькая Вера! Точно как моя первая жена, да упокой господь ее душу. Удивительная эластичность в области таза. Конечно же, — говорил доктор, усмехаясь в кофейную чашку, — эта девочка создана для того, чтобы рожать. Может родить дюжину без всяких хлопот.
Лэндон, как и подобает счастливому отцу, принялся выстилать гнездышко перьями: натащил детского питания, собрал замысловатую кроватку (для него это — большая работа), купил ворох дорогих музыкальных игрушек — когда-нибудь они порадуют дочь. В погожие дни он с гордостью катал по кварталу Вирджинию-Энн, которая возлежала в большой плетеной коляске с высокими тонкими колесами. Хьюз Ритчи выписал ее из Лондона, из «Харродза»[24]. Но теперь, когда их было трое, квартира оказалась слишком маленькой — материнство и Лэндон стали вызывать у Веры раздражение. Он перестал выдавать продукцию. На вечеринках люди уже не спрашивали его насчет «Окна», а некоторые зловредные типы интересовались, пристроил ли он что-нибудь за последнее время. Вера жаловалась на дороговизну, на то, что она привязана к дому, на летний зной и на запах из его подмышек. У девочки все время болел животик, она кричала, и по ночам Лэндон разгуливал по квартире, перекинув орущую малютку через плечо. Соседи позвонили управляющему домом, и Лэндона с семьей попросили выехать.
За безумные деньги они сняли дом на Данвеган-роуд и наняли миссис Боксли, седовласую английскую бабулю, вести хозяйство и смотреть за ребенком. Вера снова занялась рекламой нижнего белья у «Кауэна, Кроуфорда и Эйсли», а Лэндон облюбовал себе чердак, огромную берлогу, где он изучал балки и перекрытия старого дома, либо сидел и писал немыслимый диалог, сгорбившись над пустым и кем-то брошенным матросским сундучком, заменявшим ему стол. Под ним миссис Боксли чистила пылесосом комнаты и распевала популярные песни военных времен из репертуара Грейси Филдс и Веры Линн. Она и понятия не имела, что иногда Лэндон, тоже большой любитель минувшего, тихонько напевает вместе с ней «Белые скалы Дувра» или «Пел соловей на Беркли-сквер».
