Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
Почти всю ночь я шел вдоль моря, но из-за извилистого берега не слишком удалился от X. Я хотел успокоиться во время ходьбы: вопреки своей воле я бредил Симоной и Марсель. Постепенно вкралась мысль о самоубийстве; взяв в руку револьвер, я окончательно утратил смысл слов «надежда» и «отчаяние». Несмотря ни на что, я чувствовал — из-за усталости — необходимость придать какой-нибудь смысл своей жизни. Она имела бы его постольку, поскольку я счел бы некоторые события желательными. Я перестал гнать от себя наваждение имен «Симона», «Марсель». Как ни смейся, но я действовал по законам фантастической композиции, где абсурднейшие из моих поступков до бесконечности связывались с поступками девушек.
Днем я поспал в лесу. Когда стемнело, пошел к дому Симоны; проник в сад, перемахнув стену. В комнате подруги горел свет; я стал швырять камешки в стекло. Симона спустилась. Мы пошли, почти не разговаривая, к морю. Мы были рады встретиться вновь. Было темно; время от времени я приподнимал ей платье и сжимал жопу рукой; никакого удовольствия от этого я не испытывал. Она села, я лег у ее ног; я чувствовал, что вот-вот зарыдаю. И в самом деле, я долго прорыдал, лежа на песке.
— Что случилось? — спросила Симона.
Она пнула меня, для смеха. Нога наткнулась на револьвер в кармане. Страшный грохот заставил нас вскрикнуть. Я не был ранен и встал, будто вступив в иной мир. Симона тоже была бледна и растерянна.
В тот день у нас и мысли не было о дрочке.
Мы долго целовали друг друга в рот, чего с нами до тех пор не случалось.
Так я прожил несколько дней; возвращались мы на рассвете, спали в ее комнате, там я прятался до наступления ночи. Симона приносила мне поесть. Ее мать, не обладая авторитетом (в день скандала она, едва услышав крики, убежала из дому), безропотно приняла это положение. Что касается слуг, то деньги уже с давних пор держали их в подчинении Симоны.
От них мы узнали, как и в какую лечебницу посадили Марсель. С первого же дня все наши помыслы были о ней, о ее безумии, об одиночестве ее тела, о том, как до нее добраться и, может быть, устроить ей побег.
Однажды я попытался взять Симону силой.
— Ты с ума сошел! — крикнула она. — Деточка моя, вот так в постели, словно мать семейства — мне это неинтересно. А вот с Марсель…
— Что? — сказал я разочарованно, хотя в глубине души соглашаясь с нею.
Смягчившись, она вновь приблизилась и мечтательным голосом добавила:
— … Когда она увидит, как мы занимаемся любовью… она пописает… вот так…
Я почувствовал, как по моим ногам стекает прелестная жидкость. Когда она кончила, я тоже затопил. Я встал у нее над головой и начал мазать ей лицо малофьей. Измаранная, она спустила с безумным удовольствием. Она вдыхала запах нашего счастья.
— Ты пахнешь как Марсель, — сказала она, нюхая мою еще мокрую жопу.
Иногда у нас вдруг возникало болезненное желание заняться любовью. Но больше мы уже и не думали делать это, не дождавшись Марсель, чьи крики не переставали терзать наши уши и переплетаться с нашими тревожными желаниями. В этом состоянии наши мечты становились бесконечным кошмаром. Улыбка Марсель, ее юность, ее рыдания, стыд, заставивший ее краснеть, а затем, взмокнув от стыда, сорвать платье и отдать очаровательные круглые ягодицы нечистым поцелуям, безумный бред, с которым она заперлась в шкафу и дрочила себя с такой самоотдачей, что не могла сдержаться и описалась, — все это без конца действовало извращающе и раздирающе на наши желания. Симона, которая во время скандала вела себя с небывалым сатанизмом (она даже не прикрылась — напротив, распахнула ноги), не могла забыть, что непредвиденный оргазм — результат ее собственного бесстыдства, воплей, наготы Марсель — превзошел своей мощью все воображаемое ею прежде. Отныне всякий раз, когда ее жопа открывалась передо мной, призрак яростной, исступленной или краснеющей Марсель начинал придавать ее капризам ошеломительный размах; благодаря кощунству все на свете как бы становилось ужасным и гадким. Впрочем, топкие места ее жопы — которые сравнимы лишь с грозой и наводнением или с удушливыми вулканическими испарениями и которые, подобно грозам и вулканам, всегда действуют как некая катастрофа, — эти приводящие в отчаяние места, которые Симона, с отрешенностью, сулившей бурные припадки, давала мне рассматривать как в гипнозе, казались мне теперь лишь подземным царством, где Марсель в своей тюрьме подвергается пыткам и мучается кошмарами. Лишь одно было понятным: до какой степени оргазм искажает лицо девушки, чьи рыдания перерезаны криками.
Так же и Симона воспринимала теперь извергаемую мною малофью, лишь воображая обильно замаранные рот и жопу Марсель.
— Ты мог бы иссечь ей лицо своей малофьей, — сказала она мне, сама размазывая ее по своей жопе, «чтобы дымилось».
Светлое пятно7
Нас не интересовали отныне ни другие женщины, ни другие мужчины. Мы мечтали только о Марсель: мы по-детски воображали, что она повесилась, что ее тайно похоронили, что на ее могиле появляется призрак. Однажды вечером, наведя точные справки, мы поехали на велосипедах в лечебницу, где держали нашу подругу. Меньше чем за час мы покрыли те двадцать километров, что отделяли от окруженного парком замка; он возвышался над морем, на скале. Мы знали, что Марсель занимала комнату 8, но, чтобы ее разыскать, надо было проникнуть внутрь. Оставалась надежда подпилить решетки и влезть в окно. Мы не знали, какое именно окно, когда вдруг странное явление привлекло взгляд. Перемахнув стену, мы очутились в парке, где ветер яростно раскачивал деревья; и тут мы увидели, как окно второго этажа открылось и чья-то тень крепко привязала простыню к одному из прутьев решетки. Простыня тут же захлопала на ветру, а окно закрылось, прежде чем мы смогли узнать, кто там.
Трудно вообразить, как шумела эта громадная белая простыня, увлекаемая шквалом: ее шум заглушал рев моря и ветра. Впервые я видел Симону, взволнованную не собственным бесстыдством; она прильнула ко мне, с бьющимся сердцем, и впилась глазами в этот призрак, бившийся в темноте, точно само безумие водрузило свой стяг над мрачным замком8.
Мы стояли неподвижно — Симона прижималась ко мне, я сам был в растерянности; вдруг ветер на миг разорвал тучи, и луна с четкостью откровения высветила деталь столь странную и столь душераздирающую, что Симона подавилась рыданием: простыня, развернутая и бившаяся на ветру, была в центре запачкана широким мокрым пятном, просвечивающим в лунном свете…
Через секунду тучи снова скрыли лунный блеск: все опять погрузилось во мрак.
Я стоял, задыхаясь, с развевающимися волосами, плача, словно от горя, и я впервые увидел, как Симона, бросившись в траву, сотрясается рыданиями, словно ребенок.
Итак, то была наша бедная подруга, то была несомненно Марсель — именно она открыла неосвещенное окно, именно она прикрепила к решетке тюрьмы этот невероятный знак своего отчаяния. Должно быть, она дрочила себя в постели, в таком расстройстве чувств, что залила простыню, а потом, на наших глазах, вывесила ее сушиться.
Я не знал, что делать в этом парке, перед этим «домом отдыха» с решетками на окнах. Я отошел, оставив Симону лежать в траве. Я хотел лишь перевести дух, но заметил полуоткрытое окно первого этажа. Я пощупал в кармане револьвер и влез: это был салон, похожий на любой другой. Светя фонариком, я вышел в прихожую, потом на лестницу. Ничего нельзя было разобрать и найти: комнаты не были пронумерованы. Впрочем, в своем зачарованном состоянии я был не способен что-либо осознать: я даже не сразу понял, для чего снял штаны, продолжая свои тревожные поиски в одной рубашке. Одну за другой я снял все свои вещи и повесил на стул; на мне остались лишь ботинки. С фонарем в левой руке, с револьвером в правой, я крался наугад. Чуть слышный шорох заставил меня погасить свет. Я застыл, слушая свое сбившееся дыхание. Несколько долгих минут прошло в тревоге, но ничего не было слышно; я включил фонарик: приглушенный крик — и я бросился прочь так стремительно, что забыл свою одежду на стуле.
Я чувствовал, что меня преследуют, и поспешил выбраться наружу; я выпрыгнул из окна и затаился в аллее. Стоило мне повернуть голову, как возникла голая женщина в амбразуре окна: подобно мне, она спрыгнула в парк и побежала к кустам.
В эти тревожные минуты ничто не было так странно, как моя нагота, на ветру, в аллее незнакомого сада. Все было так, будто я покинул Землю, тем более что теплый шквальный ветер дул призывно. Я не знал, что делать с револьвером: у меня больше не было кармана. Я преследовал мелькнувшую женщину, словно хотел ее убить. Мое смятение усиливали звуки разгневанной стихии, шум деревьев и простыни. Ни в помыслах моих, ни в поступках не было ничего внятного.
