Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
Сама Симона ласкала ее гладкие волосы и любовно целовала ее повсюду.
Между тем на небе собралась гроза, потемнело и стали падать крупные капли дождя, вызывая облегчение после тягостно знойного и безветренного дня. Море уже страшно шумело, но шум этот перебивался долгими раскатами грома, и при свете молний, словно среди бела дня, можно было видеть, как я дрочу жопы не издающих ни звука девушек. Наши тела исступленно содрогались. Две пары девичьих губ наперебой целовали мне жопу, яйца и член, а я вновь и вновь раздвигал ноги, мокрые от слюны и малофьи; как будто я хотел ускользнуть от объятий чудовища, и этим чудовищем было неистовство моих движений. Горячий дождь падал потоками и струился по нашим телам, уже полностью открытым. Удары грома потрясали нас и увеличивали нашу ярость, с каждой вспышкой молнии исторгая у нас все более громкие крики при виде срамных частей. Симона нашла грязную лужу и мазала ею свое тело; она дрочила себя землей и спускала, подстегиваемая ливнем, грязными своими ногами стискивала мою голову, а лицом валялась в грязи, окуная туда жопу Марсель; свободной рукой она охватывала ее за талию и оттягивала ей ляжку, с силой разверзая ее.
Нормандский шкаф4
Уже в то время у Симоны появилась страсть разбивать яйца жопой. Для этого она вставала головой на сиденье кресла, спиной к его спинке, а поджатыми ногами ко мне, и я дрочил себя, чтобы попасть спермой ей в лицо. И вот я клал яйцо над дырочкой ее зада, и Симона играла им, перекатывая в глубокой щели. В тот миг, когда сперма вылетала ей в глаза, ягодицы сжимались и разбивали яйцо, она спускала, а я, погружая лицо в ее жопу, омывал себя изобилием этой мокряди.
Ее мать застигла нас за этими проделками, но, будучи исключительно мягкой по природе, она, хотя сама и вела примерную жизнь, в первый раз лишь молча следила за игрой, так что мы даже и не заметили ее; думаю, что от ужаса она рта раскрыть не могла. Когда мы кончили и принялись поспешно прибираться, мы заметили, как она стоит за полуоткрытой дверью.
— Веди себя, как будто никого не видишь, — сказала Симона, продолжая вытирать себе жопу.
И мы не торопясь вышли.
Через несколько дней Симона, занимаясь со мной гимнастикой под крышей гаража, пописала прямо на мать, когда та, не замечая нас, остановилась под нею. Старуха посторонилась, взглянула на нас печальными глазами, да так растерянно, что это нас возбудило. Разразившись смехом, Симона, стоя на четвереньках, выставила жопу перед моим лицом; я ей задрал юбку и дрочил себя, хмелея от ощущения, что вижу ее голую, перед матерью.
Неделю мы не видели Марсель, потом вдруг повстречали ее на улице. Эта белокурая, робкая и наивно-набожная девушка так густо покраснела, что Симона поцеловала ее с новым приливом нежности.
— Я прошу у вас прощения, — сказала она тихо. — То, что произошло тогда, — скверно. Но это не помешает нам теперь стать друзьями. Обещаю вам: мы больше не будем вас касаться.
Марсель, абсолютно безвольная, согласилась пойти с нами и пополдничать у Симоны в компании нескольких друзей. Но вместо чая мы напились шампанским…
Краснеющая Марсель нас возбудила; мы с Симоной поняли друг друга: впредь ничто не заставит нас отступить. Кроме Марсель, были еще три хорошеньких девушки и двое парней; самому старшему из нашей восьмерки не исполнилось и семнадцати. Вино подействовало со страшной силой, но, кроме Симоны и меня, никто не был взволнован так, как бы нам хотелось. Из затруднения нас вывел фонограф. Симона, танцуя одна дьявольский рэгтайм5, стала показывать ноги до самой жопы. Другие девушки, приглашенные последовать ее примеру, были слишком веселы, чтобы стесняться. Конечно, они были в панталонах, но те мало что скрывали. Отказалась танцевать только Марсель. Она была пьяна и молчалива.
Симона, притворившись вдребадан пьяной, скомкала скатерть:
— Держу пари, что я пописаю на скатерть на глазах у всех.
В сущности, это было сборище подростков, глупеньких и болтливых. Один из мальчиков принял вызов. Было заключено пари «на волю победителя». Симона, нисколько не заколебавшись, увлажнила скатерть. Но дерзость окончательно ее разнуздала. Так что юным шалунам стало не по себе.
— Раз «на волю победителя», — сказала Симона проигравшему, — я на глазах у всех сниму с вас штаны.
Что и было сделано без особого труда. Вслед за брюками Симона сорвала с него и рубашку (чтобы тот не чувствовал себя смешным). Впрочем, ничего предосудительного не произошло: Симона лишь слегка поласкала рукой член своего приятеля. Но думала она только о Марсель, которая умоляла меня отпустить ее домой.
— Вам же пообещали, Марсель, что к вам не притронутся, зачем же уходить?
— Затем, — ответила она упрямо (ее охватил панический гнев).
Внезапно Симона, ко всеобщему ужасу, упала на пол. Все более выходя из себя, расхристанная, со вздыбленной жопой, словно в эпилептическом припадке, катаясь у ног мальчика, которого раздела, она бессвязно бормотала, как бы охваченная жаждой:
— Пописай на меня сверху… Написай мне в жопу…
Марсель пристально смотрела; она страшно покраснела. Не глядя на меня, она мне сказала, что хочет снять платье. Я помог ей раздеться, потом снял с нее и белье, она оставила только пояс и чулки. Едва я начал ее дрочить и целовать в губы, как она, точно сомнамбула, прошла через всю комнату и влезла в нормандский шкаф, где и заперлась (она успела что-то прошептать на ухо Симоне).
Она захотела подрочить себя в этом шкафу и умоляла, чтоб ее оставили одну.
Все мы были пьяны и подстегивали друг друга дерзостью. Голого мальчика сосала одна из девушек. Симона терлась голым задом о шкаф, в котором слышно было громкое дыхание дрочащей Марсель.
Вдруг случилось что-то дикое: послышалось журчанье, и внизу двери шкафа показалась струйка, а затем целый ручеек. Несчастная Марсель писала в шкафу, спуская. С пьяным хохотом мы опрокинулись навзничь, задирая ноги и жопы, взметывая мокрые юбки и брызги спермы. Смех одолевал нас как икота, лишь чуть-чуть сдерживая тягу к жопам и членам друг друга. Однако вскоре стало слышно, как печально и все громче рыдает, запертая в своем импровизированном писсуаре, одинокая Марсель.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Полчаса спустя, чуть-чуть протрезвев, я решил выпустить Марсель из шкафа. Девушка была в отчаянии, ее трясла лихорадка. Увидев меня, она пришла в болезненный ужас. Я был бледен, запачкан кровью, одет кое-как. Позади меня в диком беспорядке валялись грязные голые тела. Двое из нас порезались осколками бокалов; одну из девушек рвало; и такой сумасшедший смех в нас вселился, что мы все обмочились — кто в одежду, кто в кресло, кто на пол; из-за этого в комнате стоял запах крови, спермы, мочи и блевотины, заставляющий отступить в ужасе, но еще больше напугал меня крик, вырвавшийся из горла Марсель. Должен сказать, что Симона спала, выставив голый живот и запустив руку себе в шерстку, с умиротворенным лицом.
Марсель, пошатываясь и бессмысленно всхрюкивая, взглянула на меня во второй раз и отшатнулась, как от смерти; продолжая испускать нечеловеческие вопли, она упала.
Удивительная вещь: эти вопли придали мне духу. Вот-вот должны были нагрянуть люди, это было неизбежно. А я нисколько не стремился удрать, замять скандал. Напротив, мне хотелось открыть дверь: невиданное зрелище и неслыханная радость! Вы только вообразите возгласы, крики и несообразные угрозы сбежавшихся родителей: они поминали и суд, и каторгу, и эшафот, вопили как при пожаре и изрыгали судорожные проклятия. Даже наши приятели начали орать — бредовый взрыв воплей и слез; их словно подожгли, как факелы.
Какая, однако, жестокость! Казалось, ничто не остановит трагикомической истерии этих безумцев. Марсель, по-прежнему голая, продолжала жестикулировать и выражать криками невыносимость своего душевного страдания и страха; я видел, как она, вырвавшись из рук людей, тщетно старавшихся ее утихомирить, укусила в лицо свою мать.
Вторжение родителей разрушило остатки ее разума. Пришлось прибегнуть к помощи полиции. Весь квартал был свидетелем этого неслыханного скандала.
Запах Марсель6
Мои родители не подавали признака жизни. Тем не менее я счел благоразумным бежать, предвидя ярость старика отца — маразматического генерала-католика. На виллу я прокрался с тыла, чтобы украсть необходимую сумму денег. Уверенный, что меня ищут где угодно, только не здесь, я искупался в отцовской комнате. В десять вечера я ушел по лесной тропинке, оставив на столике матери записку:
«Соблаговолите, пожалуйста, не посылать за мной полицию. Беру с собой револьвер. Первая пуля — для жандарма, вторая — для меня».
Я никогда не пытался, что называется, позерствовать. Я только хотел вызвать неуверенность у своих родителей, убежденных противников скандала. Тем не менее, начеркав свою записку с легкостью, не без смеха, я не счел худым делом сунуть в карман отцовский револьвер.
