Николь Бернье - Незавершенное дело Элизабет Д.
Прошлым вечером я поняла, что просто не могу вынести никого рядом, поэтому пошла гулять. От площади Вашингтона до Юнион-сквер, потом по Парк-авеню, дальше до Гранд-сентрал, потом в парк, мимо Плазы, где какая-то невеста, как в сказке, безмолвно спускалась вниз по ступеням, потом назад по Грэмерси свернула на 20-ю, посидела напротив ограждения у фасада Национального клуба искусств, в котором я на прошлой неделе поклялась себе, что здесь когда-нибудь откроется выставка моих работ.
Я просидела там довольно долго. Клуб искусств – небольшое, но замечательнейшее здание. В эти двери входят замечательные люди, а потом они появляются в огромном эркере с бокалом вина. Они даже нос почесывают креативно и изысканно. Они кажутся неуязвимыми, как будто никакие бедствия не могут нарушить их планы. Вот бы найти окольный путь, чтобы не бросать колледж и не работать, поднимая в одиночку ребенка, а оказаться сразу здесь и принимать поздравления с успехом собственной выставки. Да только нет такого. Не могу представить ни одного вразумительного сценария. Какая из меня мать, если я и за себя с трудом отвечаю.
Мне назначено на следующую неделю. Это всего лишь небольшое скопление клеток, что-то похожее на йогуртовые бактерии или вроде того. Так я говорю себе.
Кейт пришлось перечитать начало и следующие несколько страниц не один раз. Нет, она могла поверить в то, что Элизабет решилась на аборт. И не удивилась, что подруга не рассказывала об этом. Поразило то, что Элизабет так мало написала об этом. Еще одна страница – и больше ни слова.
Описание тех лет, что Элизабет провела в колледже, походило на роман, так мало оно соотносилось с женщиной, которую знала Кейт. Элизабет с головой погрузилась в артистическую жизнь Нью-Йорка. Записалась в студенческое художественное объединение, принимала участие в мультимедийных выставках. Те фотографии, что попадались между страницами дневника, давали представление о необычайно смелых полотнах, изображавших рельефные модели. На некоторых виднелись наклейки с выставок; на всех в правом нижнем углу стояла подпись – Элизабет Д.
Тон ее записей был попеременно то раздраженным, то отстраненным; временами от строк веяло холодным спокойствием. Она работала над магистерской по психологии, изучала теоретические материалы поведенческих реакций людей в определенных ситуациях. Часто и увлеченно писала о своей матери – ее замкнутости, одержимости литературой из разряда «помоги себе сам». Об отце упоминала не часто. Изредка он приезжал в Нью-Йорк, они вместе обедали. Однажды отец побывал на ее выставке и заметил, что портреты напоминают ему работы Ван Гога. Элизабет это покоробило. «Уверена, он сказал это потому, что никакого другого художника не смог даже вспомнить». Она осталась в Нью-Йорке на все лето и досрочно сдала психологию, чтобы иметь возможность провести первый семестр за границей, изучая живопись во Флоренции.
На втором курсе она поселилась в доме без лифта на авеню А., с еще двумя девушками из их художественного объединения, Хевиланд и Ру. В то время их квартира стала местом сбора для художников и писателей. Они курили ароматизированные сигареты и закупали ящиками дешевое вино, бредили работами Джорджии О’Киф и Фриды Кало. К концу года появились упоминания о мужчинах, один из которых был вьетнамцем, а другой пакистанцем. Ее описание расы и культуры предполагало либо небольшую разборчивость в привязанностях, либо приверженность самой идее быть не слишком разборчивой в своих привязанностях.
На фотографии, прицепленной скрепкой к тетрадному листу, она сидела на диване между двумя раскрашенными девицами. Кейт потянула карточку из-под скрепки и едва узнала Элизабет. Асимметричная стрижка – слева волосы до подбородка, справа – настолько коротко, что открыто ухо. Она нежно прильнула к женщине с растрепанными темными волосами и жирно обведенными веками, которая курила, театрально задрав вверх подбородок. Кейт поднесла фотографию поближе, словно это могло сделать ее более правдоподобной.
Родители оплачивали ее обучение, только она все равно работала в кафе на Вест-Виллидж. Деньги уходили на еду и квартиру. Она получала чаевые в размере, эквивалентном «одному тюбику кадмия в час». Ей нравилось это кафе, где перед открытием мололи дежурный кофе и вспенивали капучино так, что пенку консистенции взбитых сливок брали ложкой. Но о постоянных клиентах отзывалась критически. О корпоративных типах, твердивших только о том, как бы «прикупить себе такое же местечко»; о мамашах, выгуливающих слишком шумных детей. Задерживались они надолго и оставляли только жалобы и крошки. «Зачем приводить детей в кофейню? Мамам нет покоя, детям – удовольствия, и всем окружающим – ни того, ни другого».
Кейт продолжала читать – с некоторой стыдливостью, но и любопытством. «Ты делала это, – думала она. – Мы делали, вместе, все время».
Кейт совсем не относила себя к любительницам возиться с детьми, но все же она находила их забавными – неправильно выговаривают, ботинки надевают не на ту ногу, долго не соглашаются расстаться со своим костюмом после Хеллоуина. Она не планировала материнства, но всегда знала, что это непременно случится; по крайней мере, надеялась, что дети появятся в подходящее для них время.
Пренебрежение, которое Элизабет из дневника выказывала по отношению к детям, казалось странным. Как может кто-то, кому не нравится общение с малышами, кто воспринимает их как раздражитель, так открывать свои объятия не только собственному ребенку, а всем детям в их садовской группе? Картинка как-то не складывалась.
Свой флорентийский семестр Элизабет не столько описывала, сколько изображала. Страница за страницей, заполненные рисунками и архитектурными набросками, парками со скульптурными очертаниями деревьев, жизнь Флоренции в комментариях на полях. Она нарисовала кафедральный собор, показывая его башни под разными углами зрения. Сделала наброски торговой зоны Понте-Веккьо, статуй и фонтанов, садов Боболи. Первые страницы одной из тетрадей были посвящены Давиду Микеланджело. На неискушенный взгляд Кейт, все эти работы выдавали талантливую руку: реалистические наброски на одной странице и их нетривиальное переосмысление – на другой. Она не могла представить, как, обладая таким талантом, можно запросто все бросить.
Во Флоренции Элизабет остановилась в маленьком пансионе поблизости от Палаццо Питти. Там жили еще несколько студентов, участников той же программы. Довольно большую часть времени приходилось проводить в компании Синьоры П. и трех ее маленьких детей. В дневнике были и домашние зарисовки: женщина с квадратным лицом, что-то нарезающая на столе; кормящий кошек маленький мальчик с кудрявыми волосами до плеч. На полях – рецепты пасты карбонара и торта из каштанов, лучшая закуска к двухдневному хлебу.
Семестр закончился, но Элизабет решила задержаться, и руководитель согласился дать ей академический отпуск. Тогда же к ней приезжала мать, видимо, для того, чтобы убедить дочь вернуться к учебе. «Она со своими причудами: мол, все надо доводить до конца. Мол, это плохая карма – оставлять жизнь несбалансированной». Элизабет осталась до последних дней осени, устроилась в ночную смену в итальянский ресторан и несколько дней в неделю ходила к преподавателю по живописи в Санто-Спирито, мыла кисти и вела записи в обмен на место для работы в его студии.
Кейт листала страницы, словно просматривала травелог. Ей довелось побывать вместе с Крисом в экзотических местах и подготовить несколько зарубежных выпусков для своей кулинарной программы. Но в Италию она так и не выбралась. Да и за пределами США редко проводила больше чем неделю, что не давало возможности проявить себя в местной культуре иначе чем зрителем. Когда она говорила Элизабет о том, как завидует поездкам Криса, та слушала ее с внимательной улыбкой, но только вскользь упоминала о семестре, проведенном за границей.
Флорентийские записи Элизабет звучали более радостно, чем остальные страницы ее дневников. И дело было не только в уверенности и удовольствии от пребывания там, хотя и они играли свою роль. В словах звучал оптимизм по поводу настоящего и будущего и не слышалось желания быть где-то еще, в каком-то другом месте. И все же это была еще не та подруга, которую знала Кейт; пришлось постараться, чтобы определить, в чем же отличие. Пожалуй, в жизнелюбии и искренности. В том, что напрочь отсутствовало в безмятежном наблюдателе, каким сделалась Элизабет.
17 сентября 1984 года
Руки опускаются, стоит только подумать о том, насколько я непостоянна в оценке собственных трудов. Целую неделю горишь этой работой, а потом вдруг входишь в студию и понимаешь, что это какой-то отстой, банальная мазня. Световые отношения не решены. Оригинальности столько же, сколько в поздравительной открытке. И тогда на несколько часов впадаешь в жуткое отчаяние, говоришь себе, что время и силы потрачены напрасно, что это – только жалкая карикатура ломающего комедию ребенка и что пора возвращаться домой и доучиваться. Поработаешь несколько дней в своем ресторане, подождешь; возвращаешься в студию, смотришь – не так уж все и плохо. Новый день – свежий взгляд.
