Алексей Слаповский - Анкета. Общедоступный песенник
Там был высокий забор, но с поперечными жердями.
— Можно залезть, — вдруг сказал я.
— Высоко, — засомневался Валера. Но не это было ему препятствием — и не трусость. Он просто — не хотел. А я хотел. Я очень хотел попробовать эти абрикосы, усыпавшие дерево за забором. Даже и в сад не надо спрыгивать, стоит только, сидя на заборе, протянуть руку…
Я посмотрел направо и налево и, не раздумывая, полез.
Я залез, торопливо, с бьющимся сердцем, сорвал пять или шесть абрикосов, кидая их Валере, потом спрыгнул — и мы помчались прочь.
Мы долго бежали, потом пошли, тяжело дыша, надкусывая абрикосы и бросая их, потому что они оказались недозрелыми, мы шли в обнимку и смеялись — и я с улыбкой вспоминаю это.
Но то — детство. И недаром умные составители — ведь и у них иногда проявляется ум! — написали: мелкие кражи. Наверное, для детства стибрить то, что очень хочется, — почти норма. Уж набеги-то на сады — традиционное пацанье дело!
Но был и другой случай воровства, о котором я, как ни странно, начисто забыл. Это в самом деле странно — ведь случай гадкий, подловатый, именно подловатый, а не полновесно подлый, что всегда для гордых людей предпочтительней — а я, признаюсь, гордый человек. Но, может, потому и забыл, что гадкий, может, таково спасительное свойство моей памяти? Нет, действительно, — годами не вспоминал, будто не было — и нате вам!
Это, впрочем, не было воровство в чистом виде.
Было нам двенадцать лет. Тогда в этом возрасте (на дворе стоял, скажу точно, шестьдесят девятый год), часы имели лишь некоторые. Не потому, что чрезмерно дорого, а в соответствии с понятиями тех лет — лишнее баловство, так полагали родители, да и учителя наставляли их, что не следует в обществе всеобщего официального равенства выделять свое чадо, — речь шла, правда, больше о девчоночьих сережках и каких-то там кофточках, надеваемых якобы для утепления в зимнюю пору, а на самом деле для убогого форса — чтобы хоть чуть-чуть прикрыть коричнево-черное однообразие форменного школьного платья.
И вот у Кайретова, моего одноклассника, появились часы. И никто даже не удивился. Кайретову можно, он — сын своего отца. И я сначала не удивился — как все. А потом, склонный к анализу, спросил себя: почему же я не удивился? Ведь удивился бы, если б часы появились у того же Валеры Скобьева, который сидел со мной за одной партой? Да. Валера тоже сын своего отца, но отец его человек простой, а отец Кайретова человек власти. Значит, рассудил я, холуйским и мерзким образом я уже настроен на людскую иерархию, я готов безропотно подчиниться несправедливости? Это меня внутренне возмутило. Нюансировка моих размышлений усугублялась тем, что ведь и у меня были часы — старенькие, оставшиеся от отца, «Победа», 17 камней, — но часы, настоящие часы. У мамы были свои, сестра тоже купила себе часики, и отцовские считались моими. Я мог бы давно уже носить их, но стеснялся, не хотел выделяться, считал себя недостойным — а Кайретов спокойно и нагло уверен в полном своем праве! И я внутренне разрешил ему это право — поскольку не удивился, что у него часы, не удивился, то есть, первым порывом, душой, а удивился лишь потом — логикой рассуждений.
Я решил тоже быть при часах.
Неделю я носил их в кармане, привыкая к чувству, что у меня есть часы.
Потом надел на руку, но приспускал рукав пиджака, чтобы их не было видно. Но Кайретов — увидел! Он увидел, подошел и крикнул:
— Антоша-то у нас при часах! Антоша-то у нас миллионер!
И это было опять-таки подтверждением, что наличие часов у самого Кайретова — в порядке вещей, а у меня — нечто нарушающее иерархию. С усмешкой разбранив мои часы, Кайретов, то и дело, обращаясь ко мне, несколько дней звал меня миллионером, и я понимал, что по школьным законам кличка эта ко мне вот-вот прилипнет надолго, навсегда, а я этого не хотел. Но не носить часы уже не мог — вряд ли надо объяснять, почему.
Я мучился. Кайретов глумился и звал меня миллионером. Одноклассники посмеивались, по двадцать раз на дню спрашивая, сколько на моих миллионерских.
И вот — мы переодевались на физкультуру. В темной узкой раздевалке, поторапливаемые физруком, который, выпроводив нас, запирал раздевалку. И все уже вышли, но почему-то не видно было физрука, куда-то он отлучился. Я не нарочно остался последним, просто замешкался. Но как только оценил положение, тут же подумал, что у меня есть — возможность. Я будто готовился к этому. Быстро залез я в карман пиджака Кайретова и достал его часы, потом взял свои, зажал в кулак и выбежал из раздевалки. Физрука не видно, дверь спортзала распахнута, одноклассники уже носятся, гоняют баскетбольный мяч, девочки сели на лавки по стене… Я — в туалет, часы — в сливной бачок. И — в спортзал, и уже бегаю вовсю не хуже других, будто давно уже здесь. Тут появился физрук, свистнул в свой спортивный свисток, построил нас, и начались занятия с обязательной скучной разминкой и гимнастикой.
Весь урок я думал, как лучше поступить: первым ли обнаружить пропажу — или предоставить это сделать Кайретову. Решил — пусть он. Задержался, вошел в раздевалку, Кайретов уже стоял с растерянным лицом и пустыми руками.
— Тошич, твои часы на месте? — спросил он меня. («Тошич» была моя законная кличка. Тошич — а не миллионер).
— А что? — спросил я и полез искать свои часы. Все молчали и смотрели.
— Нет, — сказал я. — Нету.
— Свистнули, — сказал Кайретов.
А я, удивительным образом словно забыв, кто именно взял часы, вдруг почувствовал родственное, теплое человеческое единение с Кайретовым. Да, я не любил его. Он был хамоват, он был красив, он обращался покровительственно с одноклассниками и вежливо-хамски с учителями, учась, впрочем, вполне сносно. И вот я впервые понял, что могу любить его.
— Сперли, — сказал я Кайретову — как равный равному.
— Тикали-такали, ушли и накакали, — послышался чей-то довольно злорадный голос, но молчание остальных на этот раз не было знаком согласия, каждый представлял свою печаль — если бы у него пропали часы. А может, и искренне все сочувствовали нам.
— Часы поперли, Анатолий Иваныч! — весело сказал Кайретов возникшему в двери физруку.
— Чьи?
— Мои и вон Тошича.
— Ну, и что ты лыбишься? — закричал физрук. — Смешно ему, дураку!
Он сердился недаром — ведь ответственность на нем, это он не проследил, не закрыл вовремя раздевалку. Дойдет до дирекции, скандал будет, родители жаловаться придут, а то и требовать оплатить стоимость часов …
— Так, — сказал он. — Раздеваемся до трусов — и в сторону! Буду всех обыскивать! А вы как думаете? И не стыдно кому-то? Может, сам признается?
Этого поворота я не ожидал. Но признаться не мог, не мог! Даже сказать, что пошутил, — не мог. Потому что — казалось мне — все поймут, зачем я это сделал.
Ребята начали раздеваться.
— Не надо, Анатолий Иваныч, — сказал Кайретов. — Ну, свистнули и свистнули. Это не наши, это из другого класса кто-нибудь.
Или — с улицы парни вертелись с девчонками, я видел, наверно, они.
— А я вам сколько раз говорил — о всех посторонних в школе сообщать! Сколько раз я говорил? — заорал Анатолий Иваныч. — Я один за всем следить должен? Вот и радуйтесь теперь! Найдите их теперь!
— Ладно, Анатолий Иваныч. Замнем, — сказал Кайретов с милой улыбкой, хотя девочек в раздевалке не было.
Я с тоской, ненавистью и любовью любовался им. Ведь не существовало никаких парней с улицы, просто Кайретов спас ребят от позорного обыска.
Анатолий Иваныч подумал, посмотрел на Кайретова (обо мне словно и речи не было) и сказал:
— Замнем?! А потом начнете трепаться, что из раздевалки вещи пропадают?
— Никто трепаться не будет, — твердо пообещал Кайретов.
— Не будет! Ладно… Но теперь каждый урок — дежурного мне по раздевалке! И покуда все не переоденутся, он пусть сидит и смотрит! А потом зовет меня, раздевается — и я запираю. Ясно?
Все с облегчением закивали, загомонили.
Кайретов был в центре внимания, он был победитель, а я так, сбоку припека…
В тот день я задержался, потом проник в туалет, достал часы, сунул их в портфель и пошел к железной дороге.
Я дождался товарного поезда — длинные платформы с низкими бортами, со щебенкой. И бросил на кучу щебенки часы свои и Кайретова.
Через день Кайретов ходил с точно такими ж часами, а через года два у всех почти в классе были часы, купили часы и мне, припомнив без ругани, но с укоризной, потерянные отцовские часы — «Победа», 17 камней, на циферблате кремлевское здание со звездой нарисовано, производства 1937 года.
Никаких политических аналогий, просто — совпадение.
Тридцать два года прожили часы…
* * *Итак, я понял, что должен испытать себя, не живет ли, в самом деле, во мне прирожденный тайный вор. Я должен что-нибудь украсть — и посмотреть, будет ли меня мучить совесть, а если будет, то насколько нестерпимо.
