Канта Ибрагимов - Дом проблем
— Где этот «итоговый протокол»? — почему-то рассержен Мастаев.
— Твой Башлам даже копию не оставил, сказал, что людям верить надо. Но с мафией общаться.
— Какая мафия?! Башлам, кстати, как и я, в Москве никто. Сошка, к тому же невменяемый.
— Это точно, — подтвердила Захарова, — ты сегодня тоже такой, впрочем, как всегда.
— Ну, мама! — одернула дочь.
Ваха на это уже не обращал внимания, он звонил Башламу. А тот, как назло, не отвечает. И так три дня. Потом сам объявился, усталый, грустный.
— Ваха, ты фартовый. Такое дело подкатил, такие бабки и солидняк. А то приходится со всякой мелюзгой за гроши воевать… Служба.
— Где «итоговый протокол», готов?
— А, да. Нам так положено — треть. Лично я — полпроцента, премия, а ты, как посредник, — пять.
У меня выбор есть? — строг Мастаев.
— Больше хочешь? Знаешь, сколько это?..
— Я ничего не хочу.
Наступила долгая, долгая пауза. Башлам, словно впервые видит, смотрел на своего родственника.
— А ты вовсе не дурак. Харам? Хочешь перед богом и людьми чистеньким быть? Не пойдет. Все мы связаны общей нитью, общими делами и грехами. Выбора нет. И не морщись от брезгливости. Лучше вспомни, где ты живешь, где и как живет твой сын? А Мария?.. Или хочешь, как юродивый, всю жизнь со справкой в кармане ходить в поисках своего опекуна Кнышевского? Этот мир — не твои сказки и мифы. Здесь бездуховный ленинизм, всемирная революция — глобализм. И если не экспроприируешь ты, то всю жизнь, как до этого нас, будут экспроприировать тебя.
Через месяц в присутствии нотариуса акционеры компании «Захаров и партнеры» подписывали «итоговый протокол».
— У меня нет паспорта, только справка, — сообщил Мастаев.
— У нас в стране рыночная экономика, — постановил удивленный нотариус, — все продается и покупается.
— Я платил, — обиделся Мастаев.
— То, что не могут деньги, — среагировал нотариус, — могут большие деньги. Вы теперь весьма обеспеченный человек и по нашим законам многое можете себе позволить. «Капитал» Маркса — революционное завоевание человечества, — вознес палец юрист.
— Обеспеченного человечества? — вставил Мастаев.
— Ну, — развел руками нотариус, — если все будут обеспечены, то мир будет без дураков. И жить — скучно!
* * *Тезис, некогда усвоенный Мастаевым, мол, богатство — это досуг, а досуг дает возможность размышлять, сам Мастаев, став более-менее обеспеченным, стал подвергать сомнению, ибо большие деньги, как большое стадо, требуют большего к себе внимания. И вместо того, чтобы, как ранее, хотя бы по вечерам и ночам думать, мечтать, отдыхать, он повязан «итоговым протоколом», да и просто словом, что будет компанию «Захаров и партнеры» не просто представлять, но и опекать от посягательств новых «генералов».
Ну а чтобы дело шло, ему надо пахать, во многое-многое вникать, изучать, со многими встречаться и самому развиваться. А личная жизнь? Здесь тоже все постепенно переходит в материальную составляющую, потому что теперь главным стало не согласие Марии, а то, какую он купил квартиру в Москве, какой нужен ремонт и прочее. А это все деньги — баланс — дебет и кредит. И не дай бог другие акционеры в его расчетах недочет найдут. Словом, проблем хватает и выбора нет. Как-то Мария (еще была мать Дибирова), когда обедали в кафе, вдруг сказала:
— А ты, Ваха, изменился, Москва тебя изменила.
— В чем? — Ваха даже не оторвался от блюда.
— Взгляд изменился, потух, нет былой искры.
— У меня друг в беде, — жестко ответил Ваха, а у Дибировой-старшей невольно вырвалось:
— Митрофан Аполлонович жив?
Молчаливый кивок Мастаева был для них как некий шок, а у Виктории Оттовны предательски выступили на шее и груди густо-красные пятна.
— А с каких пор Кныш стал твоим другом? — то ли ревность, то ли издевка в тоне Марии.
— Во-первых, он давно, от рождения Кнышевский, — это в детдоме фамилию сократили. Во-вторых, друг, потому что судьбою повязаны, не один пуд соли, как говорится, съели и немало хорошего и плохого повидали. А в-третьих, пока жив Кнышевский, жив и я.
— И где он? — это снова Мария.
— Если бы я знал. Надежно упрятали.
— А как ты узнал, что он живой?
На этот вопрос Мастаев не ответил. Встреча, как все в последнее время, была не совсем теплой, даже напряженной. Это стало порядком с тех пор, как Ваха однажды, вот так же сидя в кафе, безапелляционно ляпнул, точнее постановил:
— Закончу в квартире ремонт, тебе куплю рояль, готовься к переезду.
Может, он надеялся увидеть хотя бы скрытую, да радость на лице, а оно, наоборот, резко омрачилось: темно-синие, большие, глубокие глаза увлажнились; капелька по щеке, в морщинке у рта застряла. И она, вытирая ее, как до горя обиженное дитя:
— Теперь ты даже для видимости не спрашиваешь моего согласия, не говоря уже о чувствах. Ты вечно осуждаешь: «итоговый протокол», всюду готов «итоговый протокол», а людям выбора не оставили. А сам? Сам, как разбогател, тоже даже без формального спроса «итоговый протокол» подготовил. Знаешь, что одинокая женщина — жеро,[198] под сорок, к тому же с протезом в приданое, — думаешь, выбора нет? Не надо меня жалеть! И одолжений не надо, — тут она резво встала, уже привыкла к протезу. — Ради Бога, женись на другой, молодой. Это будет правильно. И мне ты ничем не обязан. Наоборот, я за многое благодарна тебе. Прощай.
С тех пор лишь при посредничестве Виктории Оттовны или Макажоя Вахе удается встретиться с Марией. Вот и сегодня мать сообщила, что Мария будет выступать в Доме актера на Старом Арбате. А до концерта они зайдут в кафе, где, как бы случайно, появился Мастаев. Но разговор не клеился, и на прощание Мария сказала:
— Теперь ты даже на мои редкие выступления ходить не желаешь.
— Желаю, — злится Ваха, — но у меня очень важная встреча, и так опаздываю.
— Понимаю, бизнесмен, — вроде безразличен тон Марии. — А в молодости ты даже сверхлюбимый футбол забывал, а на мой концерт с парой искусственных цветов прибегал, средь бабулек сидел. Ха-ха, а как на будку в окно лазил?
— Мария, перестань! — это урезонивает мать.
— Ах, да, Ваха, прости. Впрочем, про себя-то забыла: безногая дама, инвалид, протез!
Демарш расстроил Ваху, но это не в счет, предстояла очень важная встреча с иностранным клиентом, специально прибывшим из Швейцарии по поводу дела Кнышевского.
Дело в том, что Ваха ни на день не прекращал поиски Митрофана Аполлоновича. Он просто нюхом охотника чувствовал, что Кнышевский живой и даже где-то рядом, понятно, что взаперти. А беспокоится Ваха не просто за друга, и даже не за себя. Он боится за сына Макажоя — наследник. И всякое может быть. Он давно чувствует — его «ведут», идет, пусть и не регулярное, да наблюдение.
