Александр Проханов - Красно-коричневый
Он выключил у телевизора звук.
«Предатель! – слышал Хлопьянов сдавленный голос Офицера, сквозь рокот и звяканье днища. – Иуда!..»
Он и был предатель, заслуживающий, чтоб его ненавидели. Он пошел на сближение с врагом. Пытался внедриться. Пытался добыть информацию. Но кончил тем, что стал инструментом врага. Стал источником дезинформации. Его встроили в разведывательную машину противника, и что бы он ни делал, как бы ни старался быть полезным друзьям, причинял им одно несчастье. Его сделали инструментом несчастья. Он стал световодом, протянутым от Дома Советов к штабу врага, и по этому световоду к врагу двигалась бесценная информация, а к Дому Советов – несчастья. Он, желавший послужить патриотам, искавший связь с оппозицией, вошедший в доверие к ее лидерам и вождям, стал для них источником гибели. Офицер был первым, кого он сгубил. За ним последует Красный генерал и Генсек. А следом Трибун и Вождь. А также друг милый Клокотов. А до этого, в недавние летние месяцы, при его попустительстве погибли Вельможа и отец Филадельф. Военный разведчик, отмеченный боевыми наградами, желавший умереть за Отечество, он стал тем, с чьей помощью добивают и истребляют Отечество. Стал предателем и изменником Родины.
Хлопьянов с трудом поднялся, чувствуя, как болит ушибленная ударом башмака шея. Подошел к комоду. Протянул руку в теплую, пахнущую ветошью темноту. Нащупал пистолет. Вытянул его из кобуры. Держал на ладони компактную сталь, пахнущую ружейной смазкой. Вернулся в кресло и сел, держа пистолет. Обойма была вставлена. Короткий чмокающий рывок затвора, и патрон уйдет в ствол. Притаится, храня среди холодных плотных сочленений раскаленный взрыв, молниеносный полет капли свинца, одетой в латунный чехол.
Телевизор с выключенным звуком продолжал трепетать экраном, на котором жирный волосатый иудей плотоядно шевелил губами, жестикулировал и гримасничал. Синеватые отсветы телевизора играли на вороненом оружии.
Он сделает это сейчас. Приставив ствол к виску и, слегка отведя голову, чтобы пуля, пройдя насквозь, не расколола зеркало, старинное, семейное, в деревянной узорной раме, в которое он так часто смотрелся, разглядывая свое детское, со счастливыми глазами лицо, и сзади возникала мама, приглаживала его хохолок.
Ему больше невмочь выносить эти муки. Постоянную неисчезающую боль. Свое бессилие остановить распад и крушение. Свое тщетное желание спасти друзей и товарищей, для которых он стал несчастьем. Он – не предатель. Он – неудачник, не сумевший никого на этой земле сделать счастливым. Не оставивший после себя благородных деяний, благодарных людей, а только смуту, разрушение, смерть. И теперь этому наступает конец. Он прижмет к виску холодный кружочек, и не будет ни удара, ни звука, а просто погаснет навсегда телевизор и исчезнет страшный, вездесущий лик, кривляющийся на экране.
Он медленно поднял пистолет. Держал его в стороне от виска. Его не удерживала больше жажда жить и страх умереть, и память о маме и бабушке, и о боевых товарищах, и даже мимолетная мысль о Кате, которая вдруг от него удалилась туда, куда он сейчас придет. Этот выстрел в мгновение ока перенесет его к теплому морю, где мягко горят сухумские фонари, и прозрачные крылатые существа реют у граненых стекол, и она, его Катя, протягивает ему оранжевый, отекающий соком плод хурмы.
Он медленно поднимал пистолет, но что-то мешало ему делать это быстрее. Что-то последнее, беспокоившее его и невнятное.
Каретный в шелковом галстуке, торжествующий победитель, что-то сказал ему на прощанье. Что-то про благодарность начальства. Про сверхточное оружие. И про что-то еще. Хлопьянову хотелось вспомнить, что именно сказал Каретный, а вспомнив, нажать курок.
«Да, да, благодарность начальства… И о том, что снова сегодня встретились… О бандитах и террористах… И о чем-то еще… О штурме!..»
Это поразило его. Каретный сказал о штурме, который начнется сегодня. И он, Хлопьянов, добыв информацию, не донесет ее тем, кто в ней остро нуждается. Кого будут штурмовать, застигнут врасплох, расстреляют на порталах Дома Советов. Станут гнать по коридорам, добивать в кабинетах, – Красного генерала, Клокотова, депутатов Бабурина, Павлова. Он, Хлопьянов, владеющий информацией о штурме, хочет себя убить.
Он отодвинул от виска пистолет. Достал кобуру. Укрепил ее под мышкой, застегнув ремешки. Вложил пистолет. Надел перед зеркалом пиджак, оттянув и отдернув лацканы. Из зеркала смотрело на него изможденное, с запавшими глазами лицо. В этом лице, как после смертельной болезни, снова жадно и жарко светилась жизнь.
Глава тридцать шестая
Он торопился к Дому Советов. У «Баррикадной», на липком от мелкого дождя асфальте увидел колонну крытых брезентом грузовиков, тяжело, с трясением земли, прокативших вглубь кварталов. Проследовал за ней и увидел, как сгружаются солдаты в шинелях, разбирают автоматы и каски. Воздух в подворотнях и каменных теснинах наполнился запахом сырого солдатского сукна, оружия. Хлопьянов подошел к молоденькому, надевавшему каску солдату:
– Откуда, сынок?
И тот простодушно, радуясь встрече с одиноким, сочувствующим ему прохожим, ответил:
– Дивизия Дзержинского…
– Учения?
– Да нет, говорят, война!
К ним быстро подошел офицер в плащ-накидке, подозрительно и сердито оттеснил Хлопьянова, оборвал разговорчивого солдатика:
– А ну давай на разгрузку, шагом марш! – и увел солдата в темноту, где одинаково круглились железные, скрывавшие пол-лица каски.
Хлопьянов двинулся по узким ветреным переулкам, под моросящим дождем, и повсюду под деревьями стояли автобусы. Прячась от дождя в них сидели бойцы ОМОНа, белели шлемы, поблескивали автоматы, высовывались заостренные морды овчарок.
Он обошел окрестные улицы, наблюдая скопление войск и признаки ожидаемого штурма. Миновал группу милиционеров, проводивших его долгими взглядами. Вышел к Дому Советов и испугался.
Дом был черен, без единого огонька, среди разлива московских огней, гирлянды моста, струящихся золотистых отражений реки, пылающей реторты мэрии. Мраморно-белый днем, ослепительный под вечерними золотыми лучами, теперь он казался оклеенным черной фотобумагой. Все, что находилось внутри этого запечатанного, непропускающего лучи объема, было обречено чахнуть, задыхаться, немощно страдать, подобно картошке в погребе, исходящей водянистыми червеобразными ростками.
Но в темноте перед Дворцом, под редкими фонарями клубился народ. Как пчелиный рой, гроздьями обвисал вокруг очередного оратора. Слышались музыка, мегафон, дружные скандирования каких-то призывов и лозунгов.
На входе он предъявил пропуск, подписанный Красным генералом. Прошел мимо милиционеров-охранников, державших на столике зажженную керосиновую лампу. Поднимали ее, когда требовалось рассмотреть очередного посетителя.
