Александр Проханов - Красно-коричневый
Один из стволов повернулся, хлестнул по проспекту, по липам, по соседнему дому с горящими окнами. На балконе с бельем кто-то истошно закричал. Автобус, не зажигая подфарников, рванул с места, окна его закрылись, темный, глянцевитый, он вынесся на проспект и исчез. Хлопьянов слушал, как падают ему на голову срезанные очередью веточки, как на балконе дома кто-то истошно кричит. Милицейская машина, осев на пробитых колесах, продолжала мигать, в пульсирующем свете, то красный, то фиолетовый, лежал милиционер. А мимо, заполняя проспект, шумным лакированным роем неслись автомобили, бросали слепящие хрустальные пучки света.
Хлопьянов кинулся к воротам, перебегая асфальт, трамвайные рельсы, видя, как вслед за ним, привлеченные выстрелами, перебегают прохожие. Обгоняя Хлопьянова, к воротам подкатил автобус, из него стали выпрыгивать омоновцы в бронежилетах и шлемах, с длинноствольными автоматами. Бежали к изгороди, за угол и в приоткрытые ворота. Оцепили подбитую машину и лежащего милиционера.
– Говорит «Сто первый!»… Нахожусь у объекта!.. Подбит милицейский «форд»!.. Один труп!.. Блокируем главный вход!.. – Хлопьянов подслушал отрывок доклада, который делал по рации омоновец в белом, напоминавшем яйцо шлеме. Из-под шлема скользнули по Хлопьянову настороженные злые глаза. Омоновец подхватил автомат и, лязгая железом, тяжело побежал к воротам.
– Всем отойти!.. Не задерживаться!.. А ну, отойди!.. – отгоняли подходивших людей омоновцы в шлемах, перчатках, в хрустящих комбинезонах, похожие на мотоциклистов.
– Там бабку на балконе убили! – сказал кто-то из прохожих, всклокоченный, наспех одетый, видно выскочил из соседнего дома. – В бабку зачем стрелять!
За воротами из сумрака, возникая и пропадая в мерцаниях мигалки, надвигались люди. Белели шишаки, маслянисто поблескивали комбинезоны, торчали воздетые стволы автоматов. Хлопьянов видел, что центром приближавшейся группы был человек. Еще не разглядев его, не различив лица, узнал Офицера. Его вели двое, вывернув назад руки, поддергивая их вверх, понукая. Остальные охватили их полукругом, окружили торчащими вверх стволами.
Они приблизились к воротам. Замешкались. Прошли сквозь раздвинутые створы. Хлопьянов мог теперь разглядеть Офицера в переменном свете мигалки. Офицер был без фуражки, в растерзанном кителе, с полуоторванными на плечах рукавами. На груди виднелся знак организации, – пятиконечная красная звезда. На лице липко, слепо чернел окровавленный глаз. Другой затравленно озирался. Усики колюче топорщились, а по худой длинной шее пробегала конвульсия, словно он был готов разрыдаться.
Омоновец, говоривший по рации, подошел к Офицеру. Вглядывался в него:
– Ну что, козел, допрыгался! Вот он, труп! Теперь тебе вышка! – и вдруг коротко, тупо ударил его поддых, так что Офицер екнул, стал сгибаться, падать вниз лицом, но державшие поддернули его, выпрямили, а омоновец еще раз с силой ударил его в живот.
Хлопьянов почувствовал, как слепая жаркая ненависть прянула ему в глаза. Он бросился на омоновца с криком:
– Не бей!.. Ответишь за избиение!..
Почувствовал, как падает, зацепившись за чью-то подставленную ногу. И пока он падал, в падении его нагнал оглушающий удар в затылок. И уже на земле, полуглухой от удара, услышал:
– Этот с ними!.. Наблюдатель!.. Следил за обстановкой со сквера!..
– Обоих в автобус!.. В отделение!..
Хлопьянов чувствовал, как его поднимают за руки и за ноги, несут и вбрасывают головой вперед в автобус, прямо на пол, в проход, где уже лежал Офицер, головой к нему. Омоновцы наполняли автобус, шли по их спинам и головам, чавкали тяжелыми башмаками, и один с силой ударил подошвой по голове Хлопьянова, вдавливая лицом в металлическое днище автобуса.
Они катили по городу, поворачивая, попадая под фонари и снова погружаясь в темноту. Хлопьянов чувствовал тяжелый башмак на своей голове, вонь чужой обуви, металлическое зловонье днища, трясение автобуса. Рядом с его лицом была взлохмаченная голова Офицера, на которой тоже громоздился башмак. Омоновцы на сидении оживленно переговаривались:
– Они, блин, только подходят, а я, блин, как над головами шарахну!.. Они, блин, все полегли!.. А Климук по зубам – хрясь, хрясь!.. Этого взяли, а остальные по задам ушли!..
– Их, один хер, из второго батальона возьмут!.. Они по кругу пошли, их и возьмут!..
– А этот, мразь такая, отбивался!.. Ну погоди, приедем, посмотрю на тебя! – башмак на голове Офицера поднялся и опустился, и Хлопьянов услышал шмякающий удар лица о железное днище.
– Говорил тебе, не ходи! – произнес Хлопьянов, шевеля распухшими губами, чувствуя, как губы касаются грязного днища. – Не послушал меня и влип!
– Предатель! – отозвался Офицер. – Ты их навел!.. Пристрелить бы тебя прямо у Дома Советов!
– Псих!.. Идиот!.. Себя и других подставил!..
– Иуда!.. – Не унимался Офицер. – Повесим, как Власова!..
Снова сапог на голове Офицера поднялся и стукнул. Хлопьянов услышал костяной удар о днище автобуса.
Они больше не говорили. Хлопьянов в горе молчал. Он был беспомощен. Его, поверженного, с грязным башмаком на лице, везли по московской улице, быть может, той самой, по которой бабушка водила его в кукольный театр, и марионетки, подвешенные на тонкие струны, смешно шевелились и дергались, и кусочек фольги на сцене чудно, драгоценно мерцал.
Их привезли в отделение милиции и выгнали из автобуса. Провели по ярко освещенному коридору, втолкнули в железную клетку, которой завершался коридорный тупик. Дверь замкнули, и они двое на ярком свету, сквозь граненые, вмурованные в пол и потолок прутья, смотрели на освещенный длинный коридор, который наполнялся омоновцами и милиционерами.
– Это они майора замочили!
– И бабку на балконе!
– Я гляжу, крадутся!.. Ну, думаю, суки, попались!.. И две короткие над головами!.. Стоящие перед клеткой разгоряченные люди радовались своей добыче, нетерпеливо тянулись к ней. Разглядывали, подзадоривали друг друга смешками, шуточками, ругательствами. Отделенные от пойманных железными прутьями, раздражались все больше, переполнялись нетерпеливой злостью.
Расступились, и Хлопьянов увидел здоровенного, в милицейской форме, подполковника, рыжего, с желтыми ресницами и бровями, пухлым румяным лицом. Китель его был расстегнут. Наружу вываливалась жирная грудь и живот. Из раскрытого ворота выступала потная шея. Казалось, подполковник только что оставил чаепитие, весь исходил капельками блестящей влаги, отирал здоровенной лапищей мокрый загривок. В другой руке он держал наручники, ярко блестевшие хромированной сталью.
– Который из них Максакова завалил? – подполковник сквозь клеть разглядывал пленных, играя наручниками.
