Джонатан Франзен - Поправки
Братья тем временем ухитрились уйти от проблем. Чип бежал в Восточную Европу, Гари забился под каблук Кэролайн. Да, Гари «брал на себя ответственность» за родителей, но, по его представлениям, ответственность сводилась к тому, чтобы командовать и запугивать. Терпеливо выслушивать Инид и Альфреда, проявлять понимание – это бремя всей тяжестью легло на плечи дочери. Дениз, единственная из детей, разделит с родителями рождественский обед и – это заранее можно предсказать – единственная будет состоять при них все последующие недели, месяцы, годы. Родители чересчур деликатны, никогда не попросят дочку переехать жить к ним, но она знала: именно этого они и хотят. Как только Дениз записала отца на вторую стадию экспериментов с «Коректоллом» и предложила родителям свой дом, Инид в одностороннем порядке прекратила военные действия. Ни разу больше не упоминала про свою подругу-прелюбодейку Норму Грин. Ни разу не спросила, почему Дениз «бросила» работу в «Генераторе». Инид попала в беду, дочь поспешила ей на помощь, и мать не могла больше позволить себе роскошь придираться. И теперь, как говорилось в этой сказке, настало время шеф-повару выпотрошить себя и скормить изголодавшимся родителям.
Другого сюжета не имелось, и Дениз готова была уже примириться с тем, что есть, вот только никак не могла признать в героине себя.
Когда надевала белую блузку, старый серый костюм, черную шляпку с короткой черной вуалью и мазала губы красной помадой – тогда Дениз узнавала себя. Когда надевала белую безрукавку с мужскими джинсами и затягивала волосы на затылке так, что голова начинала болеть, – она узнавала себя. Когда надевала серебряные украшения, обводила глаза бирюзовыми тенями, красила ногти лаком цвета «губы мертвеца», наряжалась в ярко-розовый свитер и оранжевые кроссовки, она узнавала себя, живую, и дыхание перехватывало от счастья бытия.
Она съездила в Нью-Йорк, выступила по «Фуд ченнел» и побывала в клубе для таких людей, как она, которые начинают понимать, чего они стоят, и нуждаются в практике. Остановилась у Джулии Врейс, в ее замечательной квартире на Гудзон-стрит. Джулия сообщила: в ходе бракоразводного процесса выяснилось, что Гитанас Мизевичюс заплатил за квартиру деньгами, украденными у литовского правительства.
– Адвокат Гитанаса называет это «недосмотром», – рассказывала Джулия, – но верится с трудом.
– Значит, ты лишишься квартиры?
– Нет-нет, – ответила Джулия, – напротив, это поможет мне оставить ее за собой и ничего не платить Гитанасу. Но мне, право, так неприятно! Получается, что по справедливости моя квартира принадлежит литовскому народу!
В гостевой спальне температура достигала 90 градусов.[93] Джулия выдала Дениз ватное одеяло чуть ли не в фут толщиной и предложила еще плед.
– Спасибо, этого более чем достаточно, – отказалась Дениз.
Джулия принесла фланелевые простыни и четыре подушки в фланелевых наволочках. Поинтересовалась, как там Чип поживает в Вильнюсе.
– Похоже, они с Гитанасом сдружились.
– Страшно подумать, как они вдвоем сплетничают на мой счет! – жизнерадостно промурлыкала Джулия.
Дениз возразила: скорее всего, Чип и Гитанас вовсе не затрагивают эту тему.
– Почему бы им не поговорить обо мне? – Джулия наморщила лобик.
– Ты довольно жестоко бросила и того и другого.
– Вот бы и поговорили о том, как они меня ненавидят!
– Не думаю, чтобы кто-то мог тебя возненавидеть.
– По правде сказать, – призналась Джулия, – я боялась, что ты возненавидишь меня за разрыв с Чипом.
– Нет, меня это совершенно не колышет.
Джулия воспрянула духом и поведала Дениз, что встречается с юристом, лысым, но очень милым. Их свела Иден Прокуро.
– С ним я чувствую себя в безопасности, – сказала она. – В ресторанах он держится так уверенно. И у него полно работы, так что он не пристает ко мне поминутно, ну, с глупостями.
– Знаешь, – сказала Дениз, – чем меньше ты будешь мне рассказывать про вас с Чипом, тем лучше.
Казалось бы, после этого не так уж трудно было ответить на вопрос Джулии о личной жизни и рассказать про Робин Пассафаро, но Дениз не смогла этого сделать. Ей не хотелось повергать подругу в смущение, не хотелось слышать ее тоненький, полный сочувствия голосок. Лучше сохранить прежнюю невинность и простоту в отношениях.
– Никого у меня нет, – сказала она.
Никого – но следующей ночью в роскошном приюте сафической любви всего в двухстах шагах от дома Джулии ее ждала семнадцатилетняя девочка, только что сошедшая с автобуса из Платсберга, штат Нью-Йорк, прическа – вызов миру, по 800 баллов на выпускном и вступительном тестах (она таскала аттестаты с собой, словно справку о психическом здоровье или, скорее, ненормальности), а на следующую ночь – аспирантка-богослов из Колумбийского университета, чей отец – так она сказала – владел крупнейшим банком спермы в Южной Калифорнии.
С такими свершениями за спиной Дениз отправилась в городскую телестудию и приняла участие в программе «Поп-пища для продвинутых», приготовила равиоли с молодой бараниной и другие блюда из меню «Маре скуро». Встретилась с ньюйоркцами, которые и раньше пытались переманить ее у Брайана: с супружеской парой миллиардеров из Западного Центрального парка, предлагавшей ей современный вариант феодальных отношений, с мюнхенским банкиром, видевшим в Дениз мессию телячьих колбасок, способного возродить на Манхэттене немецкую кухню, а также с молодым ресторатором Ником Раззой, который покорил Дениз подробным разбором и критикой всех блюд, отведанных им в «Маре скуро» и «Генераторе». Ник был родом из Нью-Джерси, из семьи поставщиков продуктов, и уже открыл популярный рыбный гриль средней руки на Верхнем Ист-Сайде. Теперь он собирался завоевать Бруклин, открыв ресторан на Смит-стрит, по возможности с Дениз в роли шеф-повара. Она попросила неделю на размышление.
Солнечной осенью, в воскресенье, она поехала на метро в Бруклин. Этот район показался ей Филадельфией, облагороженной соседством с Манхэттеном. За полчаса ей повстречалось больше красивых, интересных женщин, чем в южной Филли за полгода. Элегантная одежда и стильная обувка.
Возвращаясь на электричке домой, Дениз сокрушалась, что так долго проторчала в Филадельфии. Маленькая станция под Сити-Холлом была пустой и гулкой, словно законсервированный корабль; и пол, и стены, и перила – все окрашено в серый цвет. Бедный маленький поезд притащился наконец после пятнадцати минут ожидания, пассажиры, отчужденные и терпеливые, больше смахивали на пациентов, ожидающих в приемной неотложной помощи. Дениз вынырнула из «Федерал-стрит стейшн» и оказалась посреди платановых листьев и оберток от хот-догов, которые вихрем неслись по обочине Брод-стрит, кружились воронкой и бились о грязные фасады и зарешеченные окна, рассыпались вокруг автомобилей, припаркованных у тротуара. Распахнутость Филадельфии, господство неба и ветра – словно пейзаж волшебной сказки. Что-то напоминающее Нарнию. Дениз любила Филадельфию, как любила Робин Пассафаро. Сердце было переполнено, чувства обострились, но голова лопалась в вакууме одиночества.
