Томас Вулф - Домой возврата нет
Вот почему парадокс огромной разницы между нами столь же тяжек и странен, как парадокс нашей противоположности. В этом и есть корень нашей беды, отсюда и разрыв. Следуя своей философии, Вы приемлете существующий порядок вещей, потому что не надеетесь его изменить; а если бы и могли изменить, Вам кажется, что любой другой порядок был бы ничуть не лучше. Если говорить об истинах нетленных, вечных, возможно, Вы и Проповедник правы, ибо нет мудрости мудрей Екклезиаста, нет приятия в конечном счете столь подлинного, как суровый фатализм скалы. Человек рожден жить, страдать и умереть, и что бы ни выпало на его долю, удел его — трагичен. В конечном счете это бесспорно. Но каждым часом нашей жизни мы обязаны это опровергать, дорогой мой Лис.
Человечество сотворено на веки вечные, но каждый человек в отдельности недолговечен. После него будут новые беды, но его заботят беды нынешние. И, мне кажется, для меня и таких, как я, суть всякой веры, суть всякой религии в том, что жизнь человека может стать и станет лучше; что величайших врагов человека в том обличье, в каком они существуют сейчас, в том обличье, в каком они существуют повсюду, — страх, ненависть, рабство, жестокость, нужду, нищету, — можно победить и уничтожить. Но победить и уничтожить их можно, только если совершенно перестроить современное общество. Скорбной и смиренной покорностью судьбе их не победишь. И не победишь философией всеприятия, трагическим предположением, будто все сущее, все, что есть в мире дурного ли, хорошего, в нынешнем своем виде пребудет вовеки. Любое зло, которое мы ненавидим — Вы не меньше, чем я, — нельзя ниспровергнуть, пожимая плечами, вздыхая или покачивая головой, пусть даже и очень мудрой. Мне кажется, когда мы отступаем перед лютыми бедами и укрываемся за утверждением, что судьба человека все равно трагична, они лишь измываются над нами и наглеют. И если веришь, будто взамен старых чудовищ возникнут новые, столь же зловредные, веришь, будто огромный гнусный рой людских несчастий, выпущенных однажды из ящика Пандоры, никогда уже не станет меньше, тем самым помогаешь злу оставаться неизменным навсегда.
Возможна, с точки зрения вечности Вы и Проповедник правы, но, дорогой Лис, мы, живые люди, правы Сегодня. И ради этого Сегодня, ради нас, живущих, мы должны говорить, и говорить правду, всю правду, какую видим и знаем. Вооруженные мужеством правды, мы встретим идущих на нас врагов и непременно их одолеем. И если, победив их, увидим, что приближаются новые враги, мы встретим их на рубеже, где победили прежних, и оттуда снова пойдем вперед. В этом утверждении, в продолжении этой непрестанной войны — религия человека, его живая вера.
48. Символ веры
Никогда еще я не провозглашал свою веру, — писал в заключение Джордж Лису, — хотя верил во многое и не скрывал этого. Но я никогда не формулировал свою веру — всеми фибрами души я сопротивлялся жестким рамкам, законченности формулировок.
Так же как Вы скала жизни, я — паутина; так же как Вы гранит Времени, я, вероятно, растение Времени. Моя жизнь, больше чем у всех, кого я знаю, сходна с растением. Я не встречал человека, который бы так глубоко ушел корнями в почву Времени и Памяти, в климат своей отдельной вселенной. Вы были со мной рядом во все время моей непомерно трудной борьбы. Все четыре года, пока я жил и работал в Бруклине, пока исследовал его джунгли, темные, точно джунгли моей души, Вы были подле меня, следовали за мной, были мне верны.
Вы никогда не сомневались, что я закончу, доведу свой труд до конца, завершу круг и создам нечто цельное. Сомнения одолевали только меня — все возрастающие, мучительные, рожденные моей усталостью и отчаянием да болтовней ничтожных и злобных людишек, которые, ничего не зная, упорно нашептывали, что мне никогда не добраться до конца, потому что не под силу начать. Оба мы знаем, какая это нелепая ложь — такая ложь и нелепость, что порой меня одолевает болезненный и досадливый смех. Они были очень далеки от истины, меня-то пугало обратное: я боялся, что никогда уже ничего не смогу закончить, потому что никогда не сумею передать все, что узнал, перечувствовал, передумал и о чем непременно должен был сказать.
Я запутался в гигантской паутине всего, что досталось мне в наследство, в неиссякаемых запасах воспоминаний, и эта необычайная памятливость, идущая от предков с материнской стороны, миллионами живых волокон соединила меня с прошлым — не только моим, но с прошлым моего родного края, и потому в конечном счете ничто не ускользнуло от этой моей глубоко укоренившейся потребности прочувствовать и изведать все и вся. Как в такой-то день всходило и заходило солнце, как щекотала трава пальцы босых ног, как внезапно наступал полдень, как хлопала железная калитка и скрежетал, останавливаясь на углу, трамвай, и мягко шаркали по тротуару кожаные подошвы, когда мужчины шли домой обедать, и как пахла ботва репы, и позвякивали щипцы мороженщика, и кудахтала курица, — а там, дальше, Время постепенно меркнет, будто сон, сливается с той забытой порой, когда мне было два года. Мой мозг непрестанно пульсирует, извлекая на свет божий и это, и еще многое: все исчезнувшие звуки и голоса, все забытые воспоминания — и они оживают в моих снах, и тяжкое их бремя я несу вечно по бесконечным дорогам сна. Ничто не утрачено. Все возвращается, течет нескончаемым потоком, даже взбухшая пузырями краска на каминной доске в доме моего отца, запах старого, продавленного кожаного дивана, запах пыльных бутылок и паутины в погребе, порою неторопливый удар усталым копытом по тряскому настилу в платной конюшне, и гордо задирается и помахивает хвост, и падают «яблоки», и в них вкраплены зерна овса. Я заново ощущал все пережитые когда-то времена и настроения, — самые последние дни зимней безысходности в марте и леденящее, мучительное уныние изодранных багровых закатов, волшебство молодой зелени в апреле, слепой ужас и духоту от раскаленного бетона в разгар лета, и октябрь, пахнущий палым листом и дымом костра. Забытые мгновения и несчетные часы возвращаются ко мне со всем непомерным грузом моей памяти, вместе с давным-давно отзвучавшими в горах голосами — голосами моих кровных родичей, которых уже нет в живых и которых я никогда не видел, с домами, которые они построили и в которых умерли, с рытвинами на дорогах, которые они проторили; возвращается каждое нигде не записанное мгновение их далекой, давно минувшей, никому не ведомой жизни, о котором рассказывала мне тетушка Мэй. Так все это воскресает в постоянно пульсирующем мозгу, так снова вырастает удивительное растение, побег за побегом, корень за корнем, волоконце за волоконцем, — и вот оно встает во весь рост, это удивительное растение, плоть от плоти той почвы, что его породила и нашла в нем свое живое завершение.
Вы стояли подле меня, точно скала — да Вы и есть скала, — пока я не извлек из земли все растение, не проследил каждое волоконце в сложной его ткани, каждый мельчайший, тончайший корешок, терявшийся в слепой, глухой почве. И вот все кончено, круг завершен — и у нас с Вами тоже все кончено, и вот что еще я Вам скажу.
Я уверен, все мы здесь, в Америке, потеряны, — но уверен также, что нас найдут. И вера эта, которая поднялась теперь до катарсиса знания и убежденности, для меня — и, думаю, для всех нас — не только надежда каждого в отдельности, но вечная живая мечта самой Америки. Я думаю, та жизнь, которую мы создали в Америке и которая создала нас, — сотворенные нами формы, разросшиеся ячейки, выстроенный нами улей, — по природе своей саморазрушительны, и они должны быть разрушены. Думаю, формы эти отмирают и должны отмереть, но Америка и ее народ бессмертны, еще не открыты, и нетленны, и должны жить.
Я думаю, подлинное открытие Америки еще впереди. Я думаю, наш дух, наш народ, наша могучая, бессмертная страна еще проявят истинную свою мощь и нетленную правду. Я думаю, истинное открытие нашей демократии впереди. И, думаю, все это надежно, как восход солнца, и неизбежно, как полдень. Когда я говорю, что наша Америка уже Здесь, уже Сегодня манит нас и что чудесная эта уверенность не только наша живая надежда, но наша мечта, которую надо осуществлять, я уверен: так думаю не только я, но почти все американцы.
Я думаю, встреча с врагом тоже еще впереди. Но мы знаем черты и обличья врага, и, думаю, в сознании, что он нам известен, что мы с ним встретимся и в конечном счете должны его победить, — в этом тоже наша живая надежда. Я думаю, враг здесь, перед нами, он тысячелик, но на всех его лицах одна и та же маска. Я думаю, враг наш один: себялюбие и неизбежная его спутница — алчность. Враг этот слеп, но в слепой хищной хватке его кроется свирепая сила. Не думаю, что враг наш родился только вчера, или что он возмужал сорок лет назад, или что он изнемог и потерпел крах в 1929-м, или что, когда мы начинали, он не существовал и что наше зрение нам изменило, мы сбились с пути и очутились в его лагере. Нет, я думаю, враг наш стар, как мир, и зловреден, как преисподняя, и он был с нами спокон веку. Думаю, это он украл у нас нашу землю, уничтожил наши богатства, разорил и разграбил нашу страну. Думаю, это он поработил наш народ, осквернил чистые истоки нашей жизни, завладел редчайшими нашими сокровищами, присвоил наш хлеб и оставил нам лишь корку и, не довольствуясь этим, ибо по природе своей он ненасытен, в конце концов попытался было отобрать у нас даже корку.
