Юрий Герман - Я отвечаю за все
— О, господи, — взмолилась Люба, — хоть ты-то помолчи.
Наташа громко и жалобно ревела. Никто не обращал на нее внимания. Старый Гебейзен без стука приоткрыл дверь, извинился: «Entschuldigen Sie, bitte!.. Я думал… Madchen одна дома…»
Вера Николаевна посмотрела вслед ему с яростью.
— Осточертело! — сказала она. — Проходной двор, а не семья. Он устраивает все это нарочно, твой Володечка, чтобы сжить нас со свету.
— Хорошо, успокоимся, — попросила Люба. — Пожалуйста, поговорим спокойно. Что ждет вас в Москве? Какие цветы и огни? Вас же трое, ты не одна…
Люба сидела в пальто, как вошла, и в теплом пуховом платке. Лицо у нее было измученное. Наташка заорала еще громче и затопала ногами. Нина Леопольдовна рывком подхватила ее на руки и затанцевала с ней по комнате, между чемоданами и корзинами. И запела из какой-то музыкальной комедии. Наташка испугалась и замолчала.
— Как в гоголевской «Женитьбе», — сказала Люба. — Взяла и выпрыгнула в окно. Просто — подлость.
— Суди как хочешь. Кстати, не подлее твоего поступка с бегством из больницы. Однако я тебя не судила.
— Срамная, грязная, подлая история! — розовея от гнева, не в силах более сдерживаться, крикнула Люба. — Неужели ты не можешь хоть дождаться его, чтобы поговорить, сказать по-человечески…
Вера Николаевна швырнула платье, которое укладывала в чемодан, на кровать и села.
— У меня сердце разорвется, — сказала она, — как ты не понимаешь? Я не выдержу и останусь из жалости к нему, к его неумению жить, к его неприкаянности. И опять буду только нянькой, только домохозяйкой, без кругозора, без интересов, курица, а не человек.
— Это ты-то без кругозора? — серьезно осведомилась Люба.
Нина Леопольдовна все еще крутилась по комнате. Наверное, ей виделось, что она на сцене среди множества пар. И что на ярко освещенную сцену смотрят тысячи восторженных глаз, как любила она рассказывать. Потом она посадила Наташку на стол и, сделав реверанс, пропела старушечьим голосом:
— Дофине слава!
Наташка вновь накуксилась, и Нина Леопольдовна стала с ней вальсировать, напевая почему-то:
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи…
— К кому же ты едешь? — устало спросила Люба.
— Почему это непременно к кому-то?
— Потому что ты не способна ехать просто так. Ты можешь непосредственно — от Владимира Афанасьевича к Ивану Ивановичу, и чтобы там все было готово…
Вера Николаевна даже вроде обиделась:
— Но ведь ты знаешь, что мне самой ничего не нужно.
— Ой ли? Тебе-то как раз и нужно. И много нужно, если ты не находишься в состоянии зимней спячки. Очень много нужно, Верунчик! Именно потому ты и решила бросить Устименку с Унчанском. Салончик будет, да, Веруша? Артисты, поэты, писатели, и среди них такая хирургесса — Вересова. Очерк в журнале: «Он будет жить!» — сказала Вера Николаевна, размываясь после операции». Но кто же создаст тебе салончик, сестричка? На это деньги нужны. И кто клич кликнет всяким там губиным? Кто?
— Ты говоришь пошлости, — вновь занявшись укладкой, сказала Вера Николаевна равнодушно. — Просто стыдно слушать!
Нина Леопольдовна с Наташей на руках, вальсируя, отправилась в кухню кормить девочку, а заодно и перекусить за компанию с ней.
— Плешивый Кофт? — спросила Люба. — Или сам Цветкофт?
— А тебе-то что?
— Володя захочет знать, куда ты уволокла его дочку.
— Это тебя не касается.
— Нет, касается. Отвечай, Кофт?
— Профессор Кофт предоставляет мне приличную работу. Жить мы будем в Лосиноостровской, чего я и не скрываю.
— Дачка-с? — осведомилась Любовь Николаевна. — Кофта или Цветкофта? Или просто домик гейши?
— На пакостные вопросы я не отвечаю.
— А все-таки? И какая официальная версия? Негодяй Устименко отравил тебе жизнь? Лишил тебя любимого дела? Превратил в домохозяйку? Ты исстрадалась? Погрязла по его вине в мелочах? Как выражается наша мамочка — кукольный дом должен быть низвергнут?
Вера Николаевна аккуратно сложила две юбки и стала складывать халат. Лицо ее в общем было спокойно. Она даже улыбалась иронически.
— Дрянь! — сказала ей Люба негромко. — Господи, какая ты дрянь! Красивая, ленивая, глупая, хитрая, расчетливая дрянь! Ненавижу!
— А Устименку любишь?
— Люблю, — подумав, ответила младшая сестра. — Иначе, чем Вагаршака, но ужасно люблю. И не понимаю, как можно его предать. По-воровски, низко, грязно, устраивать какие-то куры за его спиной, лгать ему, всегда притворяться, я не понимаю, не могу понять…
— Тебя никто и не просит понимать…
Она вынула из шкафа стопку своего розового белья и уложила в чемодан. Было видно — думает она только о том, что делает сейчас, а больше ни о чем. Она укладывалась и думала о том, как и что уложить. А Любу слушала, как слушают невыключенную тарелку радиотрансляции: про посадку картофеля — так про посадку картофеля, про рукописи Лермонтова — так про рукописи Лермонтова.
— Верка, одумайся! — попросила Люба.
— Оставила бы ты меня в покое, — равнодушным голосом ответила Вера Николаевна. — Сосредоточиться невозможно.
— А удираешь ты на деньги Володи или на деньги Кофта?
— На свои, — сказала Вера. — Я свои за демобилизацию держала на книжке. Выкусила?
— Вот все это время, покуда у вас так мало денег, ты свои сундучила?
В голосе Любы послышались слезы.
— Так ведь он же мот, — с досадой сказала Вера Николаевна. — Зайдет в магазин и купит дорогих конфет Наташке, или шпроты, или ветчину. Разве ему можно давать деньги?
Она посмотрела на Любу. Та плакала.
Плакала долго и даже громко всхлипывала. Плакала по-деревенски, с подвываниями, и не вытирала слез.
— Ладно, — сказала Люба, поднимаясь, — нету у меня больше сестры. Нету и никогда не будет. А Наташку мы у тебя высудим, не жить мне на этом свете, пусть Вагаршак меня бросит, вот клянусь — высудим! И кроме того, я Володю женю. Женю на этой адмиральской дочке, чего бы он ни вякал. И он будет счастлив! Он, а не ты! Потому что он несчастлив, а достоин счастья. Так же достоин, как ты — всего самого дурного. Если по правде, то таких, как ты, нужно варить на мыло. И черт с тобой!
Слезы мгновенно просохли на ее глазах, она подошла к Вере близко и сказала с такой силой что Вересова даже чуть-чуть побледнела:
— Уезжай! Правильно! Освободи его жизнь! Пусть и он вздохнет, пусть и ему солнышко засветит, пусть! И попомни, умная дура, попомни, ведь ты думаешь про себя, что ты умная? Попомни, Верунчик, большая дорога суждена Володе. Большая, потому что он весь для людей. И люди отдадут! Ты не можешь понять своими жалкими извилинами, что это значит, когда человек полностью служит людям. Совсем себя отдает! Без расчетов, без подходцев, без высоких слов о человечестве. Для него в каждом человеке — человечество и в человечестве — все люди. Ты ничего не знаешь — как он работает, и как он своей грудью защищает всех, кто дело делает, и как отношения портит, и как ничего и никого не боится. И зачем, например, он еще одну квартиру, самую лучшую — тебе это еще неизвестно, — отдал профессору Щукину. Вашу квартиру. Вам предназначенную! Да, да, очень хорошо, что ты так обозлилась, тебе этого никогда не понять, как не понять всем низким людям, а вот Золотухин понимает: я у него была в кабинете, а он мне и скажи: «Ваш Устименко профессору Щукину желает душевное равновесие восстановить! При помощи собственной квартиры. Щукин у меня был по своим медицинским надобностям и благодарил за великолепные жилищные условия, а я, старый пень, ничего в ту пору еще и не знал. Неужели у вас все ваши медики такие?» Вот что мне сказал Золотухин, вот как твой Владимир Афанасьевич своей жизнью принуждает про нас думать. Уезжай, миленькая, уезжай, сестричка, я понимаю — без тебя в Москве никак медицине не управиться. Ну, а мы управимся. Перемучаемся! Перебьемся!
![Борис Хантаев - Праздник живота [СИ]](/uploads/posts/books/87303/87303.jpg)
