Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Хорошо, зайдем в помещение. Что же все-таки «не совсем»?
— Не совсем, поскольку… — Папа опускает чемодан на пол.
— Да, что — поскольку?
— Поскольку квартиры нам пока не дали…
— Не дали? Как — не дали? Что значит — не дали? — не понимает мама.
— Пока не дали.
— То есть как — пока? Какое «пока»? При чем тут «пока»? Говори толком, чтобы можно было понять! Ты уверял, что на двадцать пятое назначено вселение.
— Нинусенька, вселение возможно только при наличии ордера.
— Но ведь ордер был! Ты говорил, что все решено и подписано! Так что же? Отказали в последнюю минуту? Объясни, как это понимать! Это что же — какое-то преднамеренное издевательство?
— Ордер был… — Папа глубоко вздыхает. — Но Фадеев ночью переписал его на Фатьянова.
— Переписал на Фатьянова?.. Что значит переписал на Фатьянова? Как он мог переписать на Фатьянова? Ты говорил, что имеется список, всеми полностью утвержденный!
— Список был, но Фатьянов ночью напоил Фадеева, и тот вычеркнул мою фамилию и вписал фамилию Фатьянова. А утром протрезвел и чрезвычайно извинялся.
— Да, представляю!..
— Извинялся и клялся, что первая же квартира, которую Союз получит, будет моей…
— Мерзавец! Хватило еще наглости извиняться. Но я не понимаю: почему ты не требовал? Не настаивал? Как вообще происходил разговор?
— Нинусенька, я не мог требовать и настаивать. Если бы я стал требовать и настаивать, я бы поставил Фадеева в весьма щекотливое положение.
— Да, зато он поставил тебя в чрезвычайно приятное положение!
— Нинусенька, говори, пожалуйста, потише.
— Что значит — потише? Ограбили среди бела дня, и помалкивать?
— Ограбили не среди бела дня, — поправляет папа, — а среди ночи. Но вряд ли скандал тут чем-нибудь поможет. Поверь мне, он и так чувствовал себя весьма неловко.
— Чудесное утешение! Боже мой, что за проклятье такое, что за рок такой злосчастный?! И ведь тысячу раз зарекалась: ничему и никому не верить! Не строить никаких планов, не питать никаких надежд. Старая дура! Попалась на ту же удочку! Вещи упаковала! Боже, теперь еще вернуться и распаковывать… Даже представить жутко… — Мама стонет и плачет. — Не говоря обо всем прочем, стыдно перед соседями!
— Не расстраивайся, Кисик, — уговаривает папа. — Будем надеяться, на этот раз он свое слово сдержит.
— Какой раз? Какое слово? О чем ты говоришь! Разговоры в пользу бедных… Пообещал, лишь бы отвязаться.
— Ну почему же? Зачем же непременно подозревать человека в обмане? Моссовет каждый год выделяет Союзу писателей несколько квартир, и нет ни малейшей причины, почему бы нам не получить одну из них.
— Два метра на Ваганьковском — вот что я получу!..
— Мой милый Кисик, я уже говорил и повторяю: ты неисправимый пессимист. Да будет тебе известно, тот же самый Фадеев предложил мне штатную работу в Союзе.
— Какую работу?
— Консультанта секции прозы.
— Ты же был решительно против всякой штатной работы.
— Я был против работы в редакции газеты, которая отнимает все время и силы. А это всего четыре дня в неделю по пять часов — с трех до восьми.
— И сколько же они намерены платить?
— Три тысячи!
— Ну что ж, дай бог… Лишь бы опять не передумал и не взял вместо тебя Фатьянова.
— Фатьянова он взять не может, поскольку Фатьянов не прозаик.
— Возьмет еще какого-нибудь черта. Нет, вы подумайте! Казалось бы, солидный респектабельный человек, а на деле выкидывает такие подлые мальчишеские фокусы. Но я тоже хороша! Идиотка… Поверила. Поспешила зачем-то отдать Елизавете Николаевне свое пальто. Поношенное, правда, но вполне приличное. Ей-богу, можно подумать, что за мной кто-то гнался. И Надю рассчитала, — вспоминает мама. — А Лере Сергеевне серебряные щипчики подарила — на прощанье… Действительно, от радости в зобу дыханье сперло! Всю жизнь учат уму-разуму и никак не могут научить. Теперь явиться с дурацкой рожей обратно!..
— Нинусенька, по-моему, последнее, что должно тебя волновать, так это дурацкие рожи соседок.
— Не дурацкие рожи соседок, а моя собственная дурацкая рожа! Переехала, называется. Позорище, анекдот!..
— Никакого позорища, и я уверен, что в ближайшее время все устроится.
— Ты уверен… — хмыкает мама. — Ты всегда уверен. Жалко только, что из твоей прекрасной уверенности щей не сваришь.
Кто-то стучит к нам в дверь.
— Этого еще не хватало, — возмущается мама, промокая глаза. — Не успел человек переступить порог, как черт уже кого-то несет! Светлана, иди посмотри, кто там.
Черт принес нашу соседку по коридору Евгению Азарьевну, маму Ёлки Евсеевой, коротенькую толстую женщину.
— Нина Владимировна, какая вы молодец, что не поехали на это кладбище! — говорит Евгения Азарьевна.
— Какое кладбище? — не понимает мама.
— Да на экскурсию эту злосчастную! Вы не представляете, только мы вошли, а навстречу процессия: оказывается, хоронят двести детей. Утонули позавчера в Даугаве.
— Не произносите при мне этих идиотских названий, я их все равно не понимаю! Всю жизнь от начала веков эта река звалась Западной Двиной, и вдруг нате-здрасте — какая-то дикарская Даугава.
— Нинусенька, ты неисправимый шовинист, — замечает папа. — Пойми: каждый народ вправе называть свои реки так, как ему нравится.
— Пусть называет, можно подумать, что я ему мешаю! Хоть горшком пусть называет. Народ! Немецкие прихвостни. Не успели вылезти из болота, уже народ!
— Нинусенька, даже царское правительство признавало латышей нацией, — спорит папа. — Так же, как и твоих обожаемых литовцев.
— Про этих я вообще не говорю! Кухарки и извозчики. Любой пятиклассник знает, что тяжба за прибалтийские земли всегда велась между русскими и поляками, между русскими и немцами, а тут, извольте радоваться, еще латыши и литовцы объявились!
— Нинусенька, у тебя ретроградское и антиисторическое мышление, — говорит папа. — Невозможно не считаться с существованием малых народов.
— Прекрасно, пусть будет антиисторическое! Напустили в историю всякой швали, самим же придется потом эту кашу расхлебывать.
— Ах, Нина Владимировна, о чем вы говорите! — Евгения Азарьевна опускается на стул. — При чем тут немцы, при чем тут история?! Дети есть дети, знаете, как говорят? По своему кутенку и сука плачет! А тут двести школьников сразу. Такой вой стоял, такое рыдание, смотреть невыносимо.
— Да, ужасно, — соглашается мама. — Как же это случилось?
— Пароход затонул, возле самой пристани. Одна группа должна была сойти, а другая кинулась навстречу — места, что ли, так уж занимать спешили? Не знаю… Сгрудились все на одном борту. И главное, оказывается, сын нашего заведующего там был, в той, в первой группе.
