Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Нет, как вам это нравится! Утром соглашался, а теперь уже снова-здорово! Уже готов идти на попятную! Лишь бы найти предлог и увильнуть от разговора.
— Нинусенька, я ни от чего не пытаюсь увильнуть, но сейчас я хочу говорить со своим ребенком, а не с надутым чванливым Федотовым.
— Когда же ты собираешься говорить с Федотовым?
— При случае. Возможно, на обратном пути. Если он окажется рядом…
— Да, когда рак свистнет!
Может быть, я еще вставлю туда песни, — говорю я, чтобы выручить папу.
— Какие песни? Куда вставишь?
— В пьесу.
Папа с мамой молчат.
— Неужели ты думаешь, — говорит мама, — что у него нет иных забот, кроме твоего романа? Если ты не спрашиваешь, так ему тем более наплевать! Не станешь беспокоиться, и год проваляется, и два, и вообще сколько угодно.
— Что за песни, маленький? — спрашивает папа.
— Ну, вообще-то… Одна: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе!» А вторая глупая такая песня… У нас ее девочки поют. «Художник, художник, художник молодой!» Вначале все будут петь: «Смело, товарищи, в ногу!» А потом, когда упадет бомба, все замолчат, а один кто-нибудь запоет: «Художник, художник, художник молодой, нарисуй мне девку…»
— Зачем же они станут петь такую глупую песню? — огорчается папа. — Тем более в бомбоубежище…
— Просто так… Чтобы не так страшно. А эта женщина с ребенком скажет: «Мой сын вырастет великим полководцем! Он спасет родину от агрессии!» А в конце будет ужасный взрыв, и весь свет потухнет. И в темноте будет слышно — как будто по радио: «Американская авиация и военно-морской флот ведут варварские бомбардировки мирных корейских городов и сел». А потом долго будет тихо-тихо, как будто все убиты. И вдруг голос такой запоет: «Пи… шу я в деревню: ограбили меня, осталось три копейки, больше ни… худооожник я-я-я!..»
— Я думаю, — папа вздыхает, трет подбородок, почесывает нос, — корейские дети не могут петь такую песню. Корейские дети все очень воспитанные. Пускай они поют что-нибудь другое.
Я не соглашаюсь:
— У нас в лагере все время поют такие песни.
— Да, маленький, но ведь это не у вас в лагере, это в Корее.
— А я хочу, чтобы это было как будто в Корее, но вообще как у нас в лагере.
— Тогда это будет глупая пьеса. Не реалистическая.
— Да и песня какая-то идиотская, — замечает мама. — Ни складу ни ладу и ни малейшего смысла. Так, чушь какая-то!
Они ничего не поняли… Я, наверно, не так рассказала.
— Там еще будет старичок, чей-нибудь дедушка, он будет говорить: «Мы победим и слово „некогда“ заменим словом „никогда“!» А сам будет шлепаться на пол при каждом взрыве.
— Бред собачий, — говорит мама. — Ладно, черт с ней, с этой Кореей, и без нее забот хватает.
Она не понимает. Никогда не ездила в лагерь, вот и не понимает.
— Ты мне лучше вот что скажи, — спрашивает мама, — кроме картошки, вас чем-нибудь кормят?
Я научилась заплетать косы! Вернулась из лагеря и тут же научилась. Подумать только — ну хоть бы на один денечек раньше! Ладно, ничего, зато теперь папе не придется вставать по утрам, чтобы причесывать меня.
Мы едем в Дубулты. Это на Рижском взморье. Маме сказали, что Рижское взморье очень полезно для сердечников. Мы с ней едем, а папа еще немножко остается — нам дают квартиру в Лаврушинском переулке, трехкомнатную. В одной комнате папа устроит себе кабинет, во второй будет жить мама, а в третьей мы с бабушкой. Когда папа получит квартиру и перевезет вещи и бабушку, он тоже приедет к нам в Дубулты. Вещи у нас уже упакованы.
Мы едем в международном вагоне — купе двухместное, со всех сторон с зеркалами и обито бархатом и красным деревом. Папа говорит, что международный вагон самый безопасный — даже если весь поезд сойдет с рельсов, международный вагон ни за что не перевернется, он гораздо тяжелее остальных, у него под полом свинец.
«Тут-так, так-тут» — постукивают тихонько колеса. Мама спит внизу, а я лежу на верхней полке и читаю «Горе от ума». В изголовье есть специальная лампочка, чтобы можно было лежать и читать. «Не то на серебре, На золоте едал; сто человек к услугам; Весь в орденах: езжал-то вечно цугом. Век при дворе, да при каком дворе!..» Есть еще синяя лампочка, ее зажигают ночью — чтобы в купе было не совсем темно. «Век нынешний и век минувший…» Тут-так, тут-так!.. «Свежо предание, а верится с трудом…» Да, ехать в Дубулты в международном вагоне — это получше, чем из Красноуфимска в Москву в теплушке… Тут-так…
— Нет, я здесь ни за что не останусь! — возмущается мама. — Не комната, а форменный сарай! Издевательство. Сыро, темно, запах какой-то отвратительный. Всю ночь из-за него не спала. Не понимаю: из уборной, что ли, вонью тянет? И мебель мерзкая, обшарпанная, кошмар! Ей-богу, можно подумать, что это не дом творчества, а какой-то нищенский приют. Заплатить бешеные деньги и в результате получить такую гадость: зловоние и мерзость!..
Остальные отдыхающие все ушли на море — сразу после завтрака. А мы все никак не идем: мама возмущается из-за комнаты и ждет заведующего. И одну меня тоже не отпускает.
— Сиди и не дури голову!
Я не хочу сидеть, я хочу видеть море. Хочу видеть море! Я никогда еще не видела моря…
Заведующий приходит и соглашается перевести нас в другую комнату — на втором этаже. С деревянными, а не железными кроватями. Мама говорит, что это совершенно иное дело. Мы перетаскиваем наши вещи — чемодан и сумки, и наконец-то, наконец-то идем на пляж!
Море круглое и огромное… Как будто горбатое… Как будто громадная толстая зеленоватая капля… Вот возьмет и лопнет вдруг! И растечется по земле…
Весь Дом творчества отправляется в Ригу на кладбище — на экскурсию. Вообще-то мама обожает экскурсии, но сегодня она не может ехать: мы ждем папу. Он должен приехать из Москвы.
Вот он наконец — вот он! Входит в ворота! Я бегу ему навстречу.
— Ну что, как ты справился? — спрашивает мама.
— Нинусенька, может, ты позволишь прежде занести чемодан?
— Заноси на здоровье! Я не понимаю: неужели так трудно ответить? Хотя бы одним словом? Я же хочу знать! Ну что ты молчишь? Все в порядке?
— Не совсем…
— Что значит не совсем? Что-нибудь пропало? Что? Говори, ради бога, не тяни душу! Ах, я так и знала! Нельзя было оставлять тебя одного!..
— Нинусенька, прошу тебя, не веди этих разговоров на людях!
— Каких людях? При чем тут люди! Объясни наконец, что произошло.
— Сначала, мой милый Кисик, зайдем в помещение.
— Хорошо, зайдем в помещение. Что же все-таки «не совсем»?
