Томас Пинчон - Радуга тяготения
— Мне страшно.
— Мне тоже. — Он ее обнимает.
И тут разверзается преисподняя — ух-ухают сирены, над ними прожектора начинают обыскивать заросли, моторы грузовиков и командные вопли. Полетная бригада соступает со шлака и припадает к земле в спартине.
— Трофеев автомат и два пистолета, — шепчет Нэрриш. — Подойдут к нам с юга. Одного хватит, чтобы пойти и задержать их. — Он кивает и начинает проверять железо.
— Вы с ума сошли, — шипит Ленитроп, — вас убьют. — Слышна суматоха возле Испытательного Стенда VII. Одна за другой на дороге появляются фары.
Нэрриш постукивает Шпрингера по подбородку. Непонятно, соображает тот, кто такой Нэрриш, или нет.
— Lebe wohl[306], — как бы там ни вышло, Шпрингер… Наганы рассованы по карманам шинели, автомат в охапку — Нэрриш, в три погибели согнувшись, отбывает бегом по берегу и не оглядывается.
— Где судно? — Хафтунг в жгучей панике. Лишь утки, переполошившись, крякают друг на друга. В траве перемещается ветер. Когда шарят прожектора, сосновые стволы выше по склону вспыхивают, сияя глубоко, ужасно… а у всех за спинами трясется и струится Балтика.
Сверху выстрелы, затем — может, от Нэрриша ответ — автоматная очередь. Отто покрепче обнимает свою Хильду.
— Кто-нибудь читает азбуку Морзе? — интересуется девушка у Ленитропа под боком, — потому что вон там мигает огонек, видите, на верхушке вон того островка? уже несколько минут. — Три точки, точка, точка, еще три точки. Снова и снова.
— Гм-м, СЕЕС, — размышляет Феликс.
— А может, это не точки, — грит тенор-сакс, — может, это тире.
— Забавно, — грит Отто, — тогда выходит ОТТО.
— Так это ж ты, — грит Хильда.
— Матушка! — верещит Отто, забегает в воду и машет мигающему огоньку. Феликс принимается бумкать тубой по-над водой, остальные оркестранты тоже вступают. Их накрывает лучом прожектора, и тени камыша вспарывают песок. Взревывает судовой двигатель. — Вот она идет, — Отто подпрыгивает в хляби.
— Эй, Нэрриш, — Ленитроп щурится, пытаясь разглядеть наводчика в том свете, что всю дорогу был слишком слаб, — пошли. Отступаем. — Ответа нет. Но стрельба продолжается.
Погасив ходовые огни, самым полным ходом суденышко мчится к ним — фрау Гнабх что, решила протаранить Пенемюнде? нет, вот она дает полный назад — визжат подшипники, из-под винтов гейзеры пены, судно, развернувшись, останавливается.
— Все на борт, — ревет матушка.
Ленитроп все голосит, призывая Нэрриша. Фрау Гнабх наваливается на паровой свисток. Но ответа нет.
— Блядь, я должен его вытащить… — Феликс и Отто хватают Ленитропа сзади и волокут на борт, а Ленитроп пинается и матерится. — Его же убьют, пиздюки, отпустите… — Между тут и Испытательным Стендом VII через гребень дюны переваливают темные силуэты, у них на уровне пояса мелькает оранжевое, секунду спустя доносятся ружейные выстрелы.
— Убьют нас. — Отто сгружает Ленитропа через фальшборт и сам рушится сверху. Их уже нашел и нанизал прожектор. Стрельба громче — в воде соски и брызги, пули молотят в корпус.
— Все на месте? — клыки фрау обнажены в ухмылке. — Прекрасно, прекрасно! — К ним тянется последний обезьян, Хафтунг хватает его за руку, и примат несколько ярдов болтается за бортом, ноги в воде, а судно самым полным вперед срывается с места, и лишь тогда шимпанзюку удается забраться наверх и внутрь. С берега палят в море, но слишком далеко, а в конце концов — и не слышно.
— Эй, Феликс, — грит тенор-сакс, — как думаешь, в Свинемюнде шару слабать можно?
В конце Джон Диллинджер на пару секунд обрел странное милосердие в экранных образах, которые еще не вполне стерлись с его сетчатки: нераскаявшийся Кларк Гейбл идет жариться на стуле, из стали в коридоре смертников мягко сочатся голоса прощай, Чернявый… отказывается от смягчения приговора, которое предлагает старый друг, а теперь губернатор Нью-Йорка Уильям Пауэлл, худосочный и безвольный снисходительный обсос, Гейблу просто охота со всем этим покончить, «Умри, как живешь — ни с того ни с сего, не тяни кота за хвост…», — а тем временем сучонок Мелвин Первис, обложивший снаружи кинотеатр «Биограф», закурил роковую сигару и ощутил у себя во рту пенис официальной благодарности — и по сигналу федеральное ссыкло со своей педерастической меткостью уничтожило Диллинджера… у обреченного случилась некая перемена личности — ты еще некоторое время реальными мышцами лица и голосом чувствовал, что и был Гейблом, иронические брови, гордая, сияющая, змеиная голова, — что проведет Диллинджера сквозь эту засаду и немного облегчит переход к смерти.
А вот Нэрриш, который съежился внутри нескольких разбитых метров бетонной дренажной трубы, перебежав сюда под стеной Испытательного Стенда VII, сжался и скрючился в вони застойных ливневых вод, стараясь не сопеть слишком громко, чтоб его не выдали шлепки эхо, — Нэрриш не был в кино со времен «Der Müde Tod»[307]. Так давно, что забыл, чем заканчивается, последний Рилькэлегический кадр, где усталая Смерть уводит двух влюбленных рука об руку прочь по незабудкам. Оттуда никакой помощи не дождешься. Сегодня же Нэрриш доведен до последнего пистолета-пулемета в своей карьере, иностранного и перегретого… и беспокоиться о волдырях на ладонях завтра уже не придется. Никаких источников милосердия не предвидится, за исключением жесткого стрелкового оружия, обожженных пальцев — жестоко уходить так для специалиста по наведению, который всегда честно вкалывал за честные деньги… Ему же делали предложения… мог бы поехать на восток в «Институт Рабе» или на запад в Америку и на $6 в день — но Герхардт фон Гёлль посулил ему блеск, джекпоты, шикарную дамочку под ручку, слышьте, а чего не под обе ручки? — и после бедного линейного Пенемюнде Нэрриша разве можно упрекнуть?
Никогда не требовалось весь План обозревать… да это любому будет чересчур… неправда? Эта стратегия «S-Gerät», за которую он сегодня из кожи вон лезет, лишь бы умереть, — что знает он обо всех намерениях Скакуна в этом деле? Нэрришу представляется разумным, что, раз он меньше, то и пожертвовать должны им, если это поможет Шпрингеру выжить, пережить хотя бы лишний день… военное мышление, ja, ja… но менять уже слишком поздно…
Хоть намек был ли в свое время у программы «S-Gerät» в Нордхаузене на то, что постфактум явится столько людей, наций, фирм, общностей интересов? Разумеется, ему тогда польстило, что его избрали модифицировать систему наведения, хоте поправки были и незначительны… вряд ли стоили особого обращенья… но все равно, то был его первый исторический миг, и он кисло прикидывал, что последний, — до встречи, то есть, с командой вербовщиков Шпрингера в самые дождливые дни июня… Встречи в кафе и у входов на кладбища вокруг Брауншвейга (лепные арки, лозы каплют на тонкие шейки) без зонтика, но с этим светом, с колоколом надежды внутри — полем, нафаршированным силовыми линиями, дабы расширяться, наполнять, поддерживать в нем доброе здравие и дух… Берлин! Кабаре «Чикаго»! «Кокаин — или карты?» (реплика из старого кино, которое в то лето любили все приголубленные тяжеловесы)… вот где Звездный Час!
Но вместо всего этого звонкая яркость внутри привела его сюда: здесь, в трубе осталась лишь пригоршня минут…
Замысел был — всегда нести при себе фиксированную величину, А. Иногда использовался мост Вина, настроенный на определенную частоту At, свистящий, обремененный знаменьем, внутри электрических коридоров… а тем временем снаружи, по традиции в таких делах, собиралась бы некая величина В, наращивалась, пока Ракета набирает скорость. Поэтому при нарастании до заданной скорости Бренншлусса — «v°1», подстегиваемые электрошоками, как любая крыса, загоняемая в этот очень узкий лабиринт чистого пространства, — да, радиосигналы с земли будут проникать в тело Ракеты, и рефлекторно — буквально посредством электросигнала, идущего по рефлекторной дуге, контрольные поверхности вздрагивают — и направляют тебя обратно на курс, едва начнешь от него отклоняться (как можно было не оступиться там, наверху, не впасть в это сияющее невнимание, когда тебя так захватило ветром, одной лишь высотой… невообразимыми пламенями у твоих ног?)… потому в этом плотно рулимом переходе все осуществлялось в острейшем, наиболезненнейшем предвкушении, когда В всегда росло до высшей точки, ощутимо, как налет приливной волны, что усмиряет любую самомалейшую тварь и полирует воздух до холодного копошенья… Твоя величина А — сияющее, постоянное А, несомое так, как, должно быть, некогда в ночи высоко над землею упаковали Грааль — в стародавние времена и при воинской мрачности гумора… и однажды утром, когда широкая верхняя губа вся в стально-ватной серости уточной поросли, — фатальный, ужасающий знак, он каждый день брился начисто, это значило, что настал и впрямь Последний День — и, к тому же, лишь суровым шестым чувством, равно верою и чистым восприятием, что В со Множеством Нижних Индексов сразу за линией электрического горизонта на самом деле приближается, быть может, на сей раз — как «Biw», угол прецессии гироскопа, перемещается невидимо, но чувствуется, до ужаса возбуждающе, за металлическим каркасом к углу Аiw (именно так они тебе подсылали контактеров — чтобы вышли на тебя, ты же понимаешь, именно под этим углом). Либо как «BiL», еще одно интегрирование — не скорость прецессии гироскопа, но сам неочищенный электрический ток, кровью стекший с подвижной катушки внутри полюсов, «скованный» маятник… они таким манером мыслили, Проектная Группа, в понятиях плененья, за-прещенья… к железу относились жесточе, более по-солдафонски, нежели большинству инженеров выпадал случай… Они себя чувствовали вполне эдакой сиволапой элитой — и Бреденнинг, и Шмайль, и на оголенный лоб ему ночь за ночью сияли флуоресцентные лампы… В мозгах все они делили меж собою старый-престарый электродекор: конденсаторы переменной емкости из стекла, вместо диэлектрика керосин, латунные платы и эбонитовые крышки, гальванометры «Цейсс» с тысячами регулировочных винтов с тончайшей резьбой, миллиамперметры «Сименс», установленные на сланцевых поверхностях, клеммы, обозначенные римскими цифрами, Стандартные Омы марганцевых проводов в масле, допотопная «Gülcher Thermosäule»[308], работала на отопительном газе, выдавала 4 вольта, никель и сурьма, сверху нахлобучены асбестовые воронки, слюдяные трубки…
