Людмила Петрушевская - Черная бабочка (сборник)
Елизавета еще и числится на заочном отделении режиссерского факультета, у нее есть документ. Он дает право на то и на се, на театральную библиотеку, на посещение спектаклей.
У Степана и этого нет.
Степану тяжело, он боится ездить без билета, его уже арестовывали контролеры, и невозможно войти в театр, и не на что купить книги. В читальни ходить он не в состоянии, его однажды обругали там и испугали навеки.
Он не может быть никем, только актером. А нет образования!
Сталь Дмитриевна что-то говорила о заочном режиссерском, как у Елизаветы. Но для этого надо сдать документы. На такой подвиг Степан не способен.
Тем не менее играют безостановочно, годы, один и тот же текст — в теплых вестибюлях, откуда их не гонят, на почтамте, на вокзалах; репетируют сидя на лавке, если удается пройти в метро.
Раз в полгода пятнадцать человек на стульях, Елизавета и Степан два часа спокойно и в свое удовольствие, эгоистически монотонно, бубнят, глухо талдычат, не повышая голоса, но с огромным напряжением.
У них уже есть человек десять поклонников и даже нашелся один театральный писатель, Юлик Смелков, и он даже опубликовал в газете заметку о спектакле: пара считает, что это только начало.
Но на том, выясняется, и конец.
Сталь Дмитриевна заболела, одновременно и Дом культуры поставили на капитальный ремонт.
След Елизаветы и Степана обнаружился только однажды, когда заботливый Юлик наконец сосватал им показ еще в одном профсоюзном клубе.
Степан пришел с Елизаветой в виде свиты, обследовал помещение (в зальчике находились местные студийцы), Степан стал размечать мизансцены, не обращая внимания ни на кого рядом с собою, не видя людей в упор, ходил как наконец приехавший хозяин, голос его резко звучал, в кармане у него лежала ветхая газетная вырезка с заметкой Юлика, за ним следовала страшная баба Елизавета в плаще, закапанном на груди какими-то горючими слезами (либо это были пятна от сожранного мороженого) — и оба этих театральных чудища с какой-то брезгливой пресыщенностью говорили «это уберем» и «свет туда», не замечая никого.
Степан не одобрил помещение, но его больше и не пустили в этот клуб.
Елизавете удалось прорваться и ненадолго закрепиться, она сыграла главную роль (закатывая паузы до зрительского испуга) в самостоятельной режиссерской работе одного актера из МХАТа, но спектакль запретили.
Затем их след потерялся — то ли Степан не простил измены, то ли Елизаветина мать умерла, а выжить одной в избе, т. е. топить, готовить, стирать, убирать, пахать, полоть, выкапывать — это было не для серьезно больной, да и отчаявшейся, сломленной горем Елизаветы.
Непьющие алкоголики, завязавшие наркоманы, осиротелые дети, вот кем они стали. Людьми, утратившими стержень своей жизни.
А всего-то имелось за душой: отчаянная вера в свое особенное предназначение, мы не как они, и десяток сторонников. Все что нужно.
Они были настоящими гениями небывшего, неосуществимого театра.
Пожили как хотели.
И ничего не осталось.
Жена игрока
Она жила как играла — и выиграла все, в том числе и путевку в быструю смерть, в свою гибель, легкую и мгновенную: не самоубийство, нет.
Все у нее шло по плану, как у выдающегося карточного игрока, она как бы заранее рассчитала свою жизнь. Навеки обученная жена шулера, который тоже все предвидел, кроме своей тюрьмы.
Нет, не то чтобы она была чрезвычайно расчетлива, нет, но какая-то безумная сила игры организовывала вокруг нее всю жизнь, в том числе и конец этой жизни.
Практически она, видимо, все предвидела. Обстоятельства ее ухода в тот день были таковы, что она наконец позвонила дочери (плохие отношения? нет, полная отъединенность младшей, ее бессилие). Старшая позвонила: приезжай и забирай напрочь свою собаку. Причина: не могу с этим твоим щенком справиться, не то что гулять, забери.
Собачку, породистую милую особу, крошку спаниельку, дочь принесла маме для здоровья, чтобы мама поневоле гуляла.
Мама сидела безвылазно у себя в квартире, но кто-то, видимо, наладил с ней связь, проторил дорожку.
Поскольку от дочери она давно ничего не ждала и теперь уже из гордости не принимала ни телефонных вопросов как самочувствие, ни подношений к праздникам, ни простых продуктов питания, чего вправе ждать каждый находящийся в блокаде, то есть невыходящий старый человек.
Ну что же, где есть пьющая немолодая женщина с деньгами, там найдется поклажедатель, термин из прошлой жизни, мама работала в музее и устраивала выставки, и тот, кто привозил экспонаты, так и назывался: поклажедатель.
Дочь не была допущена к матери, да и не могла со своими заботами, работами и собаками за ней уследить, но и мать не поощряла и даже не пускала ее к себе, «все есть, не надо».
Однако дочка последнее время что-то чувствовала, рвалась навещать, проснулась совесть, хотелось позаботиться, но мать отшивала ее и все ее попытки с последним уже равнодушием и прямотой, нетерпеливо обрывая разговоры.
У нее уже, видимо, реально не было сил.
Мать ничего не ела, только курила и пила, возможно, что были и наркотики, голос у нее стал типичный, хриплый женский баритон с презрительными интонациями и плохой артикуляцией, как будто бы через вату.
Когда дочь приехала за щенком, мать на звонок высунула дрожащую тварь в дверь и практически не дала с собой ни поздороваться, ни попрощаться.
То, что дочь могла рассмотреть за плечами с трудом стоящей в дверях матери, это был нормальный бытовой мусор: вся прихожая была захламлена, и это при том, что мать отличалась патологической чистоплотностью и бытовой гордостью, как бывают горды аристократы, родившиеся не у тех и не тогда, да и не там.
Встречаются такие существа, ни с того ни сего оскорбленные на всю жизнь. Чаще это бывает после первого сексуального, то есть главного, жизненного провала, и у Габи (матери) именно так и было.
Дочь шла домой со щеночком и тяжело думала о том, что происходит с ее гордой матерью, почему в прихожей такое побоище, на полу старые газеты, какие-то картонные ящики, ужас.
Мать всегда была аристократкой, красавицей каких-то венгерских кровей, полное имя Габриэлла, отец ее сгинул в далекие годы в сталинских застенках, мать всю жизнь скрывала кто он был, но от такой дочери как Габи не скроешь; судя по всему, в один прекрасный день Габи-выросшая поняла свое редкое отличие от всех и выпрямилась на всю остальную жизнь, гордо оглядываясь по сторонам.
То, что ее дочь не унаследовала.
Когда Габи бросил ее первый муж, то есть тот, от кого родилась дочь, видимо, в этой гордой душе произошла невероятная катастрофа — так думала дочь, таща за пазухой дрожащего щенка.
