Чак Паланик - Проклятые
Ко второй неделе я спала все дни напролет, а по ночам бродила без одежды. Я побывала голой почти в каждом помещении, прошлась по всем коридорам и отопительным шахтам и заглянула всюду, где не было заперто. Только на улице я еще не бывала. За окнами падал снег, ложился слоями и отражал свет луны внутрь школы. Теперь и корпуса интерната казались мне лишней одеждой, ведь я спала голой, ходила, ела и читала голой так часто, что новизна притупилась. Я даже читала «Навеки твоя Эмбер» [9], выставив напоказ собственную грудь, но больше не чувствовала запретности.
Единственным способом вернуть это ощущение было выйти на улицу и постоять без одежды под звездами, походить под падающими снежинками, оставляя отпечатки босых ног в сугробах.
Другие девочки из моих знакомых — те воровали в магазинах, чтобы получить свой допубертатный кайф. Или безудержно врали, или резали себя бритвами.
Да, так нечестно, но в один миг ты можешь брести по чистому снегу, погружая ноги по щиколотку в идеально ровные сугробы, окружающие частный интернат для девочек под Локарно, а в другой, всего несколько дней спустя, уже месишь трясину из бесчисленных обрезков ногтей, навсегда низвергнутая в огненную геенну.
В эти рождественские каникулы, которые я провела одна, я впервые вышла из общежития нагишом. Я вступила в снежную ночь, и моя кожа почувствовала прикосновение каждой снежинки. От холодного воздуха все волоски поднялись от самых корней, соски затвердели, каждый фолликул на руках и ногах превратился в крошечный клитор, все мои клеточки проснулись и встали по стойке «смирно». Я шла, вытянув руки прямо перед собой, совсем как древние египетские мумии, которые вылезали из каменных гробниц в старых фильмах ужасов: руки повернуты ладонями вниз, пальцы болтаются, как у чудовища Франкенштейна. Я заранее подготовила себе легенду, будто бы я лунатик. Сомнамбулическую защиту. Так я шла, шаг за шагом, все дальше в падающий снег, в темноту, холодную, как шоколадное мороженое, по-мультяшному вытянув руки, только голая. Меня осыпали ледяные кристаллики; я притворялась спящей, но никогда еще не чувствовала себя более бодрствующей. Каждый мой волосок, каждая клеточка были настороже, болели, боялись. Жили.
Я вся трепетала от мысли, что меня кто-то коснется. Я даже хотела, чтобы меня обнаружили. Я хотела, чтобы меня увидели на пике моей допубертатной силы, с голой задницей и сиськами, запрещенными законом, в моей детскопорнографической лолитности.
Если бы меня обнаружил охранник, я бы притворилась, что мне стыдно. К тому времени у меня накопился большой опыт ужасного смущения и стыда, и использовать его было бы просто. Когда охранник приблизился бы и схватил бы меня за запястье или набросил бы мне одеяло на плечи, чтобы защитить мою детскую скромность, я бы разыграла истерику, утверждая, что даже не представляю, где я и как сюда попала. Я бы отвергла всякую ответственность за свои деяния, изобразила бы невинную жертву. За последние две недели одиночества во мне многое поменялось, но я еще могла притвориться шокированной, хрупкой и скромной.
Нет, я умерла не так. Как я уже говорила, я умерла от того, что обкурилась марихуаной. Я не замерзла до смерти.
И никакой похотливый охранник меня не поймал. Вот елки-палки!
Вытянув перед собой руки, как сомнамбула, я маршировала по школьной территории, собирая волосами снежинки, пока мои ступни совсем не онемели. Потом, решив, что не хочу всю жизнь ходить со шрамами от обморожения, я побежала к двери общежития. Но когда я схватилась мокрыми руками за стальную ручку, мои пальцы и ладони примерзли к металлу. Я потянула, но дверь, как оказалось, давно захлопнулась. Я не могла никуда побежать и позвать на помощь, не могла вернуться в свою уютную кровать, а вокруг ледяной кристаллик за кристалликом складывались в смертельную ночь.
Да, может, я и мечтательная, романтичная девчонка, даже еще не подросток, но я способна заметить метафору, если меня тычут в нее носом. Молодая, не расцветшая девица замерзает на пороге между безопасным детством и ледяной пустыней грядущего полового созревания, слой нежной девственной кожи держит ее в плену, и тэдэ и тэпэ…
Но нет, дети из богатых семей, заключенные швейцарских интернатов, отличаются большой находчивостью. Мы все знали, что какая-то ловкая ученица несколько лет назад выкрала ключ от общежития, Самый Главный Ключ, и спрятала его под камнем у главного входа. В случае если какая-нибудь распутная мисс Гуляка Гуляккинс сбежала на тайную оргию или выскочила покурить сигаретку и обнаружила, что дверь захлопнулась, ей нужно было просто взять этот ключ, предназначенный именно для таких нехороших случаев, а потом вернуть его на место. Однако, как ни был удобен этот общий ключ, он лежал под камнем в нескольких шагах от меня, а мои ладони примерзли к ручке двери, и я никак не могла до него дотянуться.
Моя мать сказала бы: «Сейчас у тебя момент Гамлета».
В смысле, нужно как следует напрячься, чтобы решить, быть или не быть.
Если я стану вопить и кричать, пока не придет охранник, я буду унижена, пристыжена, но жива. А если замерзну до смерти, то сохраню достоинство, но… погибну. Вероятно, для будущих поколений учениц я стану фигурой, не лишенной пафоса и таинственности. Моим наследием станет новый набор строгих правил об учете каждой девочки. И история о призраке, которой мои сверстницы будут пугать друг друга после отбоя. А может, я останусь здесь в виде нагого привидения, которое будет являться им в зеркалах, за окнами, в дальних концах освещенных луной коридоров. Богатые скучающие проказницы будут вызывать мой дух, трижды повторяя перед зеркалом: «Мэдди Спенсер… Мэдди Спенсер… Мэдди Спенсер».
Тоже власть, хоть и не очень мощная.
И да, я знаю термин «диссоциация».
Как бы меня ни привлекало это мрачноватенькое готическое бессмертие, я начинаю кричать.
Я кричу:
― Помогите!
Я кричу:
― Au secours! [10]
Я кричу:
― Bitter, helfen sie mir! [11]
Падающий снег мгновенно заглушает все звуки, подавляет акустику полуночного мира, блокирует любое эхо, которое могло бы унести мой голос в темноту.
Мои руки уже стали чужими. Я видела свои босые, посиневшие ноги, но они принадлежали кому-то другому. Они стали синими, как вены Горана. В дверном стекле я видела отражение собственного лица, свой образ в рамке из морозных узоров, которые оставляло мое дыхание. Да, все мы кажемся друг другу немного странными и таинственными, но девочка, которую я увидела, не имела ко мне никакого отношения. Ее боль не была моей болью. Вот Кэтрин Эрншо, ее мертвое лицо смотрится в зимние окна «Грозового Перевала», и так далее, и тому подобное…
