Алексей Смирнов - Натюр Морт
– Урну не забудьте! – крикнул Коквин.
Антон подсунул лом глубоко под раковину, навалился; к нему поспешил на помощь Злоказов. В два счета справившись с задачей, ударили в твердую землю остриями лопат. Копать было не так уж трудно, так как землю рыхлили не далее, как днем. Вывернули урну; Щусь, ликуя, схватил ее, поднял высоко и показал товарищам. Его окружили кольцом, завыли, закружились в хороводе.
– Не дожгли! – выговорил запыхавшийся Коквин, глядя на урну. – Ну что – исправим, спалим?
– Нет, – улыбнулся Ферт, – это неправильно. Надо, чтоб все было видно. Спалим – и что останется? Рубите ее в щепки! – приказал инструктор.
Вновь взметнулись лезвия лопат, раздался треск. Горстка темного порошка высыпалась на снег, Ферт кивнул Свищеву; – тот спустил штаны и, кряхтя, пристроился над обломками. Саврасов встал сзади – в очередь, но Ферт посоветовал ему поберечь добро для других.
– Краску! – велел инструктор.
Ему подали большую жестянку с торчащей малярной кистью, Ферт лично пошуровал внутри, приблизился к поваленному памятнику и черной краской намалевал свастику.
– А почему не что-то другое? – спросил, как всегда, любознательный Антон. Его пытливый разум не любил неясностей.
– Потому что свастика – жупел, пугало для людей, – растолковал ему Ферт. – Страх перед ней – генетический, она уже сама по себе устрашает. Нам ведь наплевать, кем нас сочтут – главное, чтоб была достигнута цель. Когда враг будет уничтожен повсеместно, тогда мы откроем, что не имеем никакого отношения к идеологии свастики.
Общими стараниями могилу было не узнать. Отряд, окрыленный победой, не собирался останавливаться на достигнутом.
– Ломай дальше! – крикнул Недошивин, и его призыв был услышан, и даже командиры подчинились, приветствуя инициативу снизу.
Разбежавшись кто куда, взялись за новые памятники и кресты. Разбивали вдребезги фотографии, мочились и оправлялись на свежий, искрящийся в лунном свете снег. Рисовали свастики и шестиконечные звезды, писали шестерки числом по три, крушили ограды, рубили лопатами кусты. Разогревшись, поскидывали в кучу шубы и пальто, а Недошивин, имевший обыкновение купаться в прорубях, и вовсе разделся – прыгал голый от креста к кресту, нанося точные, разрушительные удары.
– Свеженькая! – послышался из-за кустов восхищенный визг Щуся. – Вчера схоронили!
Бросив все, как есть, поспешили на его зов; Щусь нетерпеливо подпрыгивал, показывая на увешанный венками деревянный, на время установленный крест. Но табличку уже приладили, Ферт осветил ее своим фонарем и присвистнул:
– Двадцать девять годков – всего-то!
Свищев облизнулся.
– Какие будут идеи? – спросил он голосом одновременно и сиплым, и звонким.
Коквин хихикнул и, не справляясь с переполнявшими его чувствами, забился в причудливом, собственного сочинения танце.
– Копаем? – осведомился Антон, который перестал понимать что-либо помимо действия, действия и еще раз действия.
– Спрашиваешь! – воскликнул Щусь и первым вонзил штык лопаты в припорошенный песок.
Трудились долго; гроб вынимать не стали – просто отодрали и выбросили крышку. Покойницу выволокли за волосы, и Ферт склонился над ней, принюхиваясь.
– Как из морозилки, – похвалил он ее. – Совсем не испортилась.
– Спряталась, сука, – уйти от нас думала, – молвил Злоказов, пожирая умершую глазами.
– Погодите, у нее брюлики! – крикнул кто-то из звена Свищева. – Руби пальцы!
Действительно – женщину похоронили, не снимая колец, и сотрудники «УЖАСа» не стали медлить с изъятием преступно упрятанных ценностей.
– А теперь, – сказал Ферт, трогая труп ботинком, – напомним ей о жизни, которую не задушишь, перед которой бессильны смерть и тление.
Одежду на покойнице разодрали в мелкие клочья; первым пристроился Недошивин со словами:
– Нравится, не нравится – спи, моя красавица!
Ферт, когда звеньевой насытился, вынул тесак, вонзил женщине в ребра и начал кромсать ей грудь и живот.
– Правильно, начальник! – прохрипел Свищев. – Мы ее и в печенку поимеем, и в селезенку!
– Потроха-то выдерни сначала, – предложил Холомьев. – Будем уходить, я на березу повешу, у входа.
Антон Белогорский, чувствуя, что пока еще плохо себя зарекомендовал, сказал, что тоже пойдет поищет чего посвежее, и Ферт одобрительно закивал, сверкая очками. Но отличиться не удалось – Антон не встретил ни одной свежей могилы и завидовал Щусю, которого теперь обязательно отметят или повысят. Он долго бродил среди снежных надгробий, потом вернулся, намереваясь принять участие в поучении усопшей, но опоздал – ее уже некуда и не во что было поучать.
– Трупный яд по-научному – кадаверин, – сказал ему зачем-то Злоказов, утирая губы перчаткой.
Возле разоренной могилы творилось непонятно что: коллеги Белогорского рычали и дергались, их движения постепенно теряли целенаправленность, сжатые кулаки рассекали пустое пространство, сапоги и ботинки бездумно пинали снежную пыль, перемешанную с костным крошевом. Партайгеноссен выдыхались, и Ферт, как более опытный, уловил это первым.
– Отбой, товарищи! – крикнул он, сложив руки рупором. – Глушите музыку, одевайтесь и продвигайтесь к выходу. Не забудьте захватить сувенир для нашего коллеги, который, увы, очень много потерял, сторожа тех бездельников, – Ферт имел в виду Тубешляка.
Свищев, подчиняясь, нагнулся, поднял что-то с земли и положил в карман.
Собирались обстоятельно, неторопливо; по мере готовности – уходили в сторону сторожки, обмениваясь на ходу замечаниями и делясь впечатлениями.
– Ты-то успел хоть что-нибудь? – спросил у Белогорского Ферт, поправляя шарф.
– А то нет, – ответил Антон бесшабашно. – Жаль, что холодно. Летом, наверно, будет поприятнее.
– Гораздо поприятнее, – подхватил Ферт, и они пошли бок о бок по направлению к станции – догонять основные силы, ушедшие далеко вперед.
13
Дома творилось такое, что смутился даже Антон, привыкший ко всякого рода необычностям. Все железное било его током, на обоях разрослись незнакомые грибы – жидкие, синюшного цвета; ванную и туалет безнадежно залило. Подозрительно быстро тикали часы, шкаф оказался распахнутым настежь, и выброшенная одежда валялась на полу бесформенной грудой. В щели – дверные и оконные – струился пронырливый холод. Лампочка взорвалась, стоило щелкнуть выключателем; что-то круглое, непонятное покатилось по полу и скрылось за кухонной плитой. Обстановка не радовала глаз, но и не пугала – скорее, нагоняла тоску и наполняла раздражением.
Вдруг Антон сообразил, что за субъект повадился во двор на скамейку. И в тот же момент он заметил, что беспричинный страх испарился, будто его и не было. Спокойно, без тени волнения подошел Белогорский к окну, спокойно изучил безлюдный квадрат двора. Нет, не безлюдный – кто-то стоял в телефонной будке. Антона немного тревожило лишь одно – не банкир ли набирает номер. Но тут он вспомнил, что незнакомец появился в бесконечно далекие времена, когда банкир был еще жив.
Потом зазвонил телефон. Сняв трубку, Антон услышал печальный, приглушенный голос:
– Для чего ты нас гонишь, Антон? В чем мы перед тобой провинились?
Антон не отвечал и ждал, что скажут дальше. Дальше сказали:
– Ты же ничем не лучше нас. Ты такой же, как мы. Вот выйди на минутку, и увидишь.
Белогорский положил трубку, оделся и вышел на улицу. Человек, говоривший с ним по телефону, сидел в своей обычной позе на скамейке. Когда Антон приблизился, он убедился, что перед ним не банкир – в сидевшем было нечто от банкира, но было и от Польстера, и от кого-то еще, а в целом получался совершенно незнакомый экземпляр.
Как только Антон остановился в двух от него шагах, человек встал.
* * * * *
Утром Антон опять пришел на Пушкинскую улицу, к Ферту. Тот оглядел его с ног до головы, взял двумя руками запястье. Пульса Ферт не нашел, и в тот же день поставил Белогорского звеньевым.
Oктябрь – ноябрь 1998
