Игорь Черницкий - Ай эм эн экта!
— Зато войска из Афганистана вывел, — возразил я, не отрываясь от своей щели.
— Хм, вывел… — усмехнулся парень. — Вывести-то он вывел, а Карабах? Абхазия? Приднестровье? Да та же Чечня? Ну и вообще преступность? Война же это как зараза, как раковая опухоль. Вот тебе и «вывел», получается… войну на свою территорию. Як то кажуть: вин в хату — та й лыхо позаду.
Что-то блеснуло в вагонном полумраке, отразив случайно прорвавшийся в щель солнечный лучик, какая-то металлическая деталь — я заметил боковым зрением. Повернулся, пригляделся: металлическая штука поблескивала на ноге моего соседа. Нож, что ли, у него за ботинок заткнут? Он поймал мой взгляд, задрал штанину до колена, похлопал по голени и объяснил, как прежде, неловко улыбаясь:
— Протез. Далы якийсь древний. Музейный, кажуть. У мэнэ свий, знаешь, який удобный…
— Ты без ноги, что ли? — удивился я.
— Ага, — все так же улыбался парень. — Знаешь… Афган… Там… Такэ дило.
— А не трудно на съемке-то будет?
— Та чёхго там трудно? Я сам напросывся… А им потрибно на протезе. Я, это, хочу жинци на подарунок заробыть. Вона ув мэнэ классная, таких нэма бильше.
— Ну ясное дело.
— Не, точно! Уявляешь, мэнэ колы ув Ташкент ув хгоспиталь привэзлы, вона вже там мэнэ чекае. Я ей не писал, думаю, на черта я ей безногий-то? Цэ ж не Отечественная война, кругом мир, все здоровы… А она все за мной ходила, як маты прямо. Я спочатку соромывся, нажену йийи, а вона знов. Мы ж даже нэ булы нарэчени, так, тилькы ув школи трохи дружилы. Ув мэнэ такэ враження, що вона мэнэ безнохгохго-то шче бильше полюбыла.
— А я думал, любви нынче нет, инфляция…
— Любовь есть и всегда будет, надо только вокруг смотреть и, главное, видеть, а не в собственном пупе ковыряться.
— А высоко у тебя ногу-то… того?
— А-а-а… Да шче побачишь. Я ж и нэ повоював зовсим. Тилькы в Кандахгар прибыл, машина на мину наехала, ну, меня и выбросило. И из життя бы зовсим выбросило, як бы нэ Людмилка моя. Вона ув мэнэ малэнька така, а колы за мной ув хгоспитале ходыла, так ее зовсим за мою молодшу сестренку прыймалы. Ей бы тоди шче ув куклы хграты… Ось знайшла соби куклу безнохгу. — и он опять, улыбаясь, похлопал себя по протезу.
И я улыбнулся:
— Ты тоже молодо выглядишь. Тебе ж уже за тридцать, наверное?
— Ну безумовно. Трыдцять два.
— О! И мне тридцать два. Возраст Христа приближается. А дети у вас есть?
— А то як жеж?! Як у всих людэй. Оксанка та Андрийка. Андрийка, той вже ув школу пишов… Та, зараз така школа… Прыходыть до тещи та й каже: «Бабцю, трэба кожен ранок прапор Украйины на двори пидийматы». Вона йёхго ув ранци будыть, а вин як скочыть та як заспивае: «Шче нэ увмэрла Украйина, ни слава, ни во-о-о-ля…» Она злякалась, а вин смие-э-ться… Такый хлопэць розумный, увсэ кращче взрослых розумие. Слухай, ты знаешь, що у них в учебниках зараз пишуть? Великая Отечественная война — цэ, оказывается, була война русских с немцами, представляешь?!
— Это что, — отозвался я. — Мне вон матушка написала, у них в России уже появились учебники, где вообще Отечественная война — это только лишь Вторая мировая, и то в основном в Африке… Англичане да американцы все побеждают.
— Ну а як жеж, — усмехнулся инвалид. — Щоб зналы свое мисце. Увсих нас вообще скоро в резервацию… як индейцев.
Наступила пауза. Словно косточки на счетах времени, пощелкивали на стыках колеса. Все-таки я никак не мог как следует разглядеть в вагонном мраке этого афганца. На одном военном кладбище я однажды видел памятник солдату. Бронзовое лицо смотрело на меня необыкновенно по-живому. Такая сила, такое мужество на все времена и скорбь. Все он знал и про землю нашу, и про нас, про нашу жизнь и смерть. Почему-то лицо моего собеседника представлялось мне вот таким, как у того бронзового солдата.
— Ты куришь? — спросил афганец.
— Не-а, — помотал я головой.
— А я пойду покурю.
Он поднялся и стал протискиваться к зарешеченному окошечку. Под ним курильщиков уже собралась изрядная компания. Мужички задирали головы, норовя выпускать дым точно в оконце, но он, окаянный, все равно наполнял телятник. Дышать практически было нечем, во всяком случае, я задыхался, притом не только от духоты и дыма, но и от неслыханной несправедливости: как это так, я, профессиональный актер, должен ехать на съемочную площадку вместе с массовкой в каком-то вонючем телятнике, как скотина. Нет, я Франческе выдам по первое число! Я понимаю, что она мне решила отомстить, но и я не лыком шит, я тоже ей могу устроить… русскую баньку. Так унижать! Ё-моё, да что я для них, в конце-то концов, гад подкожный?! Я — актер! Ак-те-о-ор! Как же это по-английски? Ай эм… Актер, актер… Эктэ! Ай эм эн эктэ… Я не могу в этом вагоне… Ай эм эн эктэ… Айэмэнэктэ, айэмэнэкта……
Так, твердя «айэмэнэкта», словно медитационную мантру, я вдруг провалился в сон.
Подскочил оттого, что меня чуть ли не пинали ногами, спотыкались об меня, падали и ругались на чем свет стоит. Толпа подхватила и понесла в распахнутые двери вагона, точно это была огромная всасывающая воронка. По доскам вместе со всеми я сбежал на землю, щурясь от непривычно яркого света. Хоть и солнце светило — шел мерзкий, холодный дождь, и все вокруг поеживались и морщились. Я ошалело оглядывался по сторонам, но тут меня кто-то так сильно ударил чем-то тяжелым под самую лопатку… Больно! Я чуть не упал — уперся руками в размокшую глиняную жижу. Оглянулся — солдат в блестящей каске замахивался на меня прикладом.
— Ты что?! — крикнул я, совершенно обалдело вытаращив глаза.
Свирепая овчарка, едва сдерживаемая другим солдатом, с диким оскалом, рычанием и лаем кидалась на меня. Кто-то из мужичков, моих вагонных сотоварищей, схватил меня за плечо и увлек за собой. И мы побежали по лесной узкой и скользкой дорожке. И вместе с нами десятки других мужчин и женщин в быстро намокающей темной одежде, перемешивая желтые и бурые листья с липкой осенней грязью, бежали и бежали, толкаясь и наступая друг другу на пятки. Сколько мы так бежали, не могу сейчас сказать. Кажется, бесконечно долго. Невозможно было даже сообразить, способен ли ты еще двигаться или силы твои на исходе: тело жило своей отдельной механической жизнью. Словно тупой бычок, я смотрел все время вниз и видел перед собою только вязкое месиво и множество мельтешащих ног в отяжелевших от налипшей грязи башмаках.
И вот вырвались на обширную поляну, оцепленную по кругу солдатами в таких знакомых и пугающих касках, черных и глубоких, как кастрюли, поблескивающих под дождем, словно лакированные. Я буквально остолбенел перед открывшейся мне картиной.
Первое, что бросилось в глаза: целая гора выкопанной земли, и перед нею огромная, зияющая издалека своей кромешной бездонностью прямоугольная яма. Выделялись на фоне черной этой горы белые сутулые тела людей, голых мужчин и женщин… И детей. Они прижимались к своим матерям, обхватив ручонками их голые ноги. Я даже не сразу услышал их тонкий плач. Уши мне, что ли, заложило от быстрого бега и холодного дождя? Поначалу вся эта сцена предстала как в немом кино. И вдруг ворвались звуки: лязганье оружия, топот, отрывистые команды, собачий лай, плач и высокие женские вскрикивания… и выстрелы. Я наконец сообразил, откуда они: голых людей гнали к яме, там у самой кромки они становились в ряд на колени, подставляя затылки под те самые выстрелы; вдоль этого ряда неспешно шли офицеры в длинных, черных и блестящих от дождя плащах — все движения точно в рапиде, в замедленной съемке: медленно поднимается рука, медленно приставляется к затылку обреченного дуло пистолета, и… и солдат, по пятам следующий за офицером, сапожищем сталкивает труп, точно мешок, в черную яму. Каждому офицеру ассистировал свой солдат, и когда в пистолете заканчивались патроны, «ассистент» тут же подавал на смену заново заряженное оружие. Поэтому выстрелы звучали так ритмично, без сбоя: три шага — выстрел, раз-два-три выстрел, раз-два-три — выстрел. Вообще, все это напоминало хорошо сработанный механизм: люди раздевались, шли к яме, опускались на колени, получали пулю в затылок — труп сваливался в могилу, на его место становилась новая жертва. Только дети немного нарушали отлаженность действа: они дико визжали, их приходилось раздевать силой, тащить к яме, они вырывались, пытались бежать, солдаты ловили их, снова тащили к яме, совсем маленьких тащили за ноги вниз головой…
Конвейер работал. Всё прибывающие люди толкали меня в спину, и я невольно оказался чуть ли не в центре поляны. Тут я вдруг увидел моего недавнего знакомца-попутчика, инвалида-афганца. Даже странно, что я его узнал. Какое-то воспаленное сознание сработало. Я увидел его перевернутое, искаженное предсмертной гримасой лицо. Он что-то кричал мне… Здоровенный детина волок его голого за единственную целую ногу, вторая нога, точно в судороге, подергивала скругленной култышкой.
