Юрий Енцов - Волшебные рассказы
На севере Надя познакомилась с парнем с волжских берегов, в отличие от нее, комсомольцем. Она пожалела его, он был такой застенчивый, писал стихи: «Ты, конечно, девушка из Бреста, я чуваш с чувашскою душой». Не долго она томила свое сердце, и новое древо жизни стало символом ее исполнившегося желания.
Они поженились. Самый умный мужчина становится глупцом, когда влюбляется, а самая глупая девушка, полюбив, становится умной. Надя не была глупой до того и помудрела еще.
Муж оказался большим любителем выпить, и делался от стакана совершенно дурной. Но он взял ее руку, как «посох любви», ему не страшно стало отчаяние. Однако к физической работе он, как поэт, был мало приспособлен. Надя помогала ему выполнять норму по завинчиванию гаек. Ей было стыдно за мужа.
Они решили ехать жить на Волгу. Примерно в те самые края, куда ездил, спасаясь от германцев, дедушка отец Василий. Родившегося там ребенка назвали по-чувашски Сетнером, но он был болезненный и скоро умер. Зато родившиеся потом еще двое мальчишек, которых уже называли обычными именами, одного Георгием, другого Женей – благополучно выросли.
Баба Ханна регулярно слала почтой ей посылочки. Яйца, завернутые в газету и переложенные соломой, яблоки со своего сада. Иной раз соленого сала. Каждый год Надя ездила с семьей в отпуск в Белоруссию. Однажды возила туда свекровь, потом внука. Она все хотела вернуться на родину, может быть, даже, бросив мужа, который все также пил и дурил в подпитии. Но сделать это так и не получилось.
Так и осталась она жить в Чувашии. Ее старший сын, Юра, оказался художник. Однажды он нарисовал гуашью на дощечке от бабушкиного посылочного ящика икону Казанской Божьей Матери. Надя отвезла ее в деревню, поставила в церкви. Она имела на это право, поскольку никогда никому не причинила намеренного зла, стремясь только облегчать жизнь.
Кто был тот немецкий офицер, пролетавший, как ангел, над маленькой белорусской деревней? Как его звали, выжил ли он в той войне или раньше срока покинул этот мир? Узнавать все это то ли некогда, то ли некому, то ли нет охоты. Ведь таких деревень на просторах бывшей империи примерно столько, сколько видимых звезд на ночном небе.
Люди, которые, быть может, прочтут эти строки, будут знать многое, неизвестное мне, и многое – останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас теперешних. Но мир много потеряет, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного.
Мужское начало
Мы были знакомы тридцать четыре года. Самое ранее знакомство – забылось. Помню в основном – поездки. Вот одна из ранних: мы в Белоруссии, пошли купаться на речку. Она мелкая, даже для меня, а росту тогда во мне было – около метра. Но купанье для нас практически острая необходимость, ведь бани в деревне не было. Как обходились местные жители – я не знаю, но нам, приезжим, привыкшим мыться в бане хотя бы раз в две недели, не реже – неприятно. В поисках речки мы чуть не пересекли границу с Польшей, вышедший из кустов пограничник с автоматом вежливо помешал это сделать.
Сколько я себя помню, мы ходили летом купаться на Волгу. Мы с ним – волжане. Для меня купание заключалось в плескании, а потом, по мере взросления, нырянии у самого берега. Он купался таким образом: медленно раздевался до семейных трусов, не спеша, заходил в воду. Остывал, стоя по пояс. Потом резко отталкивался от дна, и плыл, заплывая метров, наверное, на двадцать. Поплавав там, возвращался. Причем, иногда, возвращался, плывя к берегу, не кролем, а как-то боком. Становился на ноги, и стоял так по пояс в воде некоторое время, посматривая по сторонам. Выходил и больше уже не купался.
Затем следовал обязательный ритуал выжимания трусов. У нас мальчишек для этого нужно было скрыться куда-то, что на нашем холмистом, обрывистом берегу – труда не составляло, как впрочем и на противоположном пологом, поросшим лесом и кустами. Дрожащими руками мы опускали до колен мокрые трусы – потому, что заголяться совсем – было позорно, и прямо на себе перекручивали их так чтобы выжать воду, остатки влаги досыхали на ветру и солнце. Взрослые мужики пофигисты вообще никуда не прятались, быстренько выжимали тонкий ситец и натягивали на себя.
Кроме купания в реке летом, дома, в своем небольшом городке мы ходили в городскую баню два раза в месяц. Именно в «баню», а не в «бани» по-столичному. По-чувашски «Городская баня» значит «Хула мунчи». Ходить туда, томиться в очереди – было ужасно неприятно. Потом надо еще искать и занимать свободный шкафчик. Раздеваться догола. Банные принадлежности: мыло, мочалка – завернуты в газету. Как и чистые трусы, майка и носки.
Лет до четырех меня мыла мама в женском отделении, зеркально-противоположном мужскому. Я ничего не помню, кроме того, что сидел в жестяном тазу и играл с крышкой мыльницы. Мыло попадало в глаза. В последний раз я мылся с мамой лет в пять. Я баню не любил, стремился уклониться от помывки всеми силами. Однажды это привело к тому, что я вынужден был снова пойти с мамой, потому, что папка – уже помылся. Мне было ужасно неудобно, я не хотел снимать трусы. Но потом конечно пришлось. Помню мерзких сутулых старух с большими, с висящими до живота грудями и космами на голове, и милую девочку, с которой мы играли, стоя у скамеек и пуская крышки от мыльниц как кораблики в тазиках. Я уже знал тогда, что в таз с ногами не влезу, они стали чересчур длинными для этого.
В мужском отделении с папой мыться было чуть комфортнее. Он здоровался со знакомыми, они беседовали с равными по положению и размеру животов. Отец был служащим, белотелым, не таким жилистым, как рабочие. Работяги-то были разговорчивые, хвастливые, смелые. Словно чувствовали себя тогда еще хозяевами жизни. Служащие вели себя куда скромнее.
Мы заходили ненадолго в парилку, где ничего не было видно в пару. Там кто-то нахлестывал себя веником. Отец – не очень любил париться. Вообще он не показывал особого удовольствия от процесса помывки, это было для него – чисто утилитарное событие. Приятно ему было: о чем-то поразмышлять в одиночестве, покурить на огороде, вскапывая картошку. Выпить холодного компоту или рассолу с похмелья. Он в таких случаях приговаривал: «Здоровость дает».
Мама часто уезжала летом куда-нибудь в дом отдыха или санаторий. Мой маленький братик ходил в круглосуточные ясли. Мы оставались с отцом одни, и иногда ему нужно было куда-то ехать в командировку. Поездки не дальние, как я сейчас понимаю. Но тогда транспорт ходил в наших местах хуже. Приходилось ездить с ночевкой. Мы останавливались в гостинице. Помню, однажды отец оставил меня на попечении горничной, пожилой чувашки и мы с нею развлекались тем, что кормили ее старого кота. Она нажевывала ему котлету с черным хлебом и этим кормила. Поясняла так: кот старый и чистое мясо – есть уже не может, зубов у него нету.
Потом отец брал интервью у главврача одной из городских больниц. Я в это время крутился радом и мешал. Чтобы меня занять, мне сделали из бумаги «дулку», что-то вроде маленьких кузнечных мехов. Я подошел к интервьюируемому врачу и подул этой дулкой ему в ухо. «Что ты делаешь! Не надо так!» – строго сказал мне отец. И виновато рассмеялся.
Кажется, в той поездке я заболел. У меня поднялась температура, и отец решил вернуться в наш городок и положить меня в больницу. Но мне страшно не хотелось в этой больнице оставаться одному. Я вырвался и побежал по освещенной вечернем солнцем дороге. Он бежал за мной. В моем воспоминании осталось, что мне удалось избежать больницы, хотя на самом деле, наверное, нет.
Отец был журналист. Когда он работал на областном радио, приносил домой огромный чехословацкий магнитофон «Репортер», с шестью толстыми как бочонки батареями. Его ставили повыше, чтобы я не достал. Но полочки шкафа давно уже были для меня как лесенка.
Как-то раз я взобрался по этим полочкам на шкаф и стал с магнитофоном играть. Я довольно долго нажимал на кнопки. Было чувство, что в этом магнитофоне – большой смысл, мне хотелось научиться этому смыслу. Я нажимал и нажимал кнопки, бабины с лентой вертелись то в одну, то в другую сторону. Потом там что-то щелкнуло и бабины перестали вертеться. Я перепугался. Это была катастрофа: магнитофон сломан. Я ждал неминуемого наказания, причем заслуженного. Но я, кажется, ничего никому не сказал, хотя скрывать проказы – это на меня не похоже.
Однажды отца долго не было дома, пятнадцать суток. Потом он вернулся покрытый длинной щетиной. Был веселый, как и мама. В шутку колол нас этой щетиной, а потом ее сбрил.
Этапы моего взросления связаны с переездами на разные квартиры. Сначала жили на улице Красноармейской в деревянном доме, во двор которого приезжали ассенизаторы. Смотреть как они чистят туалет и выгребную яму было очень интересно. Однажды они вытащили оттуда два собачьих трупа. Потом мы бежали за громыхающей по ухабом телегой и кричали: «Говночист, говночист!»
