Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина
А как строится лучшая немецкая «История Греции» той эпохи? — Конечно, она завершается военным триумфом национальной идеи, каковым представлен поход Александра. Соответственно те греческие политики, которые не понаслышке знали о щедрости Филиппа, оказываются патриотами, а Демосфен — заурядным политическим интриганом, при этом многочисленные греко-македонские войны, которые велись при Филиппе и следующем поколении, — как бы не в счет.
Такого же рода безумие видно в масштабных мемориалах, украсивших Германию. Памятник битве народов, памятник при слиянии Рейна и Мозеля: очень патриотично и очень безвкусно. А помпезные памятники Бисмарку, воздвигнутые по всей Германии от Гамбурга до Констанца?
Слишком блестящая победа во Франко-прусской войне, похоже, дезориентировала нацию, а профессора с пылом ринулись пособить. В их писаниях, помимо сочетания блестящего ума с отчаянной слепотой, поражает еще и заносчивость, столь часто выступающая у многих по самым незначительным поводам. Одна из причин проста: кафедры немецких университетов до недавнего времени были маленькими монархиями (тогда как кафедры английских или американских университетов — маленькие республики). Но что-то, повторяю, было в атмосфере. Почему-то успехов было недостаточно. Что-то мешало радоваться. Было мало догнать и перегнать, необходимо еще было насладиться торжеством победителя.
Опасения относительно реваншизма или какой-то злокозненной природы немцев мне представляются беспочвенными — по крайне мере, в отношении представимого будущего. Военный разгром освободил немцев от заносчивости, а послевоенная обстановка — с двумя сверхдержавами — не давала никаких оснований для ее возрождения. С другой стороны, страна быстро встала на ноги, отстроила превращенные в руины города, благоустроилась — исчезли основания и для опасного чувства униженности. В подробности входить не буду. Германия, возможно, утратила свой блеск, но вернулась к здоровым основам.
КОЕ-ЧТО ОБ ИГРЕ В МЯЧ
Наблюдения за тем, как немецкие любительские команды играют в футбол, навели меня на некоторые общественно полезные размышления. Я позволю себе начать издалека.
Ранневесенним утром, когда мне было одиннадцать лет, я вышел из дому и отправился бродить по городу, вернувшись не прежде, чем обошел всю его центральную, восточную и северную части — километров тридцать по моим расчетам. Мне казалось, что тут есть чем похвастаться, и на следующий день я принялся обстоятельно излагать свой маршрут соседу по парте Игорю Ш. «Послушай, — перебил он меня, — как тебе удалось запомнить столько названий улиц?» Таков был Игорь Ш., который однажды поразил меня до глубины души.
В том же пятом классе нам задали писать изложение по картине «Вратарь». Какие-то мальчишки играют в футбол, один из них стоит на воротах, образованных парой портфелей. Дело обычное, но угадывалось, что картина написана то ли в конце 40-х, то ли в начале 50-х. Впрочем, я не помню, когда в последний раз ее видел, и за точность описания не ручаюсь. Учительница литературы (не пользовавшаяся душевным расположением класса) что-то нам объясняла, и рассуждения ее мне казались странными, я в них не понял ничего. Но Игорь был, видно, сообразительней, и написанное им изложение было торжественно зачитано в классе. Его заключительный аккорд запомнился мне навсегда: «Мне эта картина понравилась тем, что, несмотря на разруху, дети не падали духом и продолжали учиться».
Таков, повторяю, был Игорь Ш. И я теперь чувствую, что он близко подошел к самой сути явления. Поверьте мне как человеку, забившему тысячи голов в ворота, образованные портфелями, кирпичами, опорами для баскетбольных щитов, парадными, бог знает чем и даже какими-то замысловатыми выступами на бывшей церковной паперти: любой гол, забитый в матче с относительно равным соперником, восхитителен; но ничто не сравнится с удовольствием послать мяч в ворота, на которые натянута сетка. Но почти в каждом пионерском лагере, не говоря уже об общедоступных площадках, торчали оголенные шесты. Пока на них не появятся сетки, нам не видать вершин в этом виде спорта!
ДЕЯТЕЛЬНАЯ ИСПАНИЯ
Пересекая границу Испании, я думал о том, чтобы добраться до Геракловых столбов, и это не совсем то же, что доехать до Гибралтарского пролива. Столбы Геракла — предел, установленный богами для смертных:
Далее нет пути —
И мудрому, и немудрому.
Так говорит Пиндар в оде, которую принято называть «Геракл Гиперборейский».
Отождествление Столбов с двумя скалами по обоим берегам Гибралтарского пролива всегда было условностью, но в открытом море по ту сторону пролива действительно заканчивался мир, доступный древним. Экспедиции, посланные в глубь Атлантики, не достигли земли. Обескураженные отсутствием благоприятного ветра, водорослями Саргассова моря и морскими чудовищами, карфагенские моряки повернули назад. Греки не пытались их превзойти. Распространилось убеждение, будто на запад плыть невозможно. Помимо водорослей и безветрия, ссылались на мели и ил — этими-то сообщениями и воспользовался Платон, сочиняя свою Атлантиду.
Из предания имя Геракловых столбов перешло в географию. Широта, проведенная через пролив, стала горизонтальной осью греческих карт мира. Причем широта пролива была определена с большой точностью. По-видимому, это сделал уроженец Массалии — ныне Марселя, Пифей, когда он отправлялся исследовать Северное море (или когда возвращался оттуда).
Границу я пересек вечером. В тот день, совпавший с первым июля две тысячи первого года, было много хорошего: Пиренеи в окрестностях Андорры, пещера Нио, тихий Тараскон, средневековый Фуа с живописным замком над городом, дорога на запад, некогда очень модный и все еще нарядный морской курорт Биарриц. Великолепие природы, вольготность лета, неторопливость юга окружали меня весь этот день, и так, очевидно, должно было продолжаться в Испании.
В действительности все было иначе. Из царства досуга я попал в деловой мир. Машины неслись по дорогам в обоих направлениях, и их не стало меньше около полуночи. На подъезде к Бильбао образовалась чуть ли не пробка. Недалекое присутствие промышленности то и дело угадывалось, а при свете следующего дня стало более чем зримым. Песок, цемент, дымящиеся трубы, едкий химический запах. Дороги здесь и там ремонтируются, и дорожные рабочие, по-видимому, не иностранцы. Страна на подъеме, и народ ее полон энергии — таково было мое первое впечатление от Испании, и оно осталось со мной до конца, хотя и открывавшиеся мне в последующие дни ландшафты были совсем не индустриальными.
В Испании видишь людей, чем-то занятых, или их не видишь вообще. Испанцы подвижны. Даже в часы вечернего ничегонеделания они переходят из бара в бар, а не засиживаются в каком-либо одном. Они швыряют на пол салфетки, но не потому, что сорят, а потому, что так принято, и потому, что бармен их тотчас выметет. Они ездят быстро, но без суеты и настырности.
Многие города Испании с их высокими домами, широкими и прямыми улицами, интенсивным движением кажутся большими, чем они есть на самом деле. Сантандеру, Кадису и Гранаде я дал бы по полмиллиона жителей, а Малаге, где я побывал лишь на окраине, — изрядно за миллион, но справочники неизменно указывают меньшие цифры. Центр Мадрида по своему горделивому размаху — центр одной из мировых столиц, что было для меня очередной неожиданностью.
Из городов я лучше всего узнал Саламанку. Ее соборы, монастыри, дворцы и университет выстроены одаренными людьми из красивого золотистого камня. Ее душа — Главная площадь, облик которой сложился в восемнадцатом веке и соединяет праздничность барокко с разумностью классицизма. Днем площадь выглядит очень оживленной. Ее пересекают во всех направлениях, гуляют по опоясывающей ее галерее, где полно магазинов, сидят в открытых кафе. Снуют студенты, домохозяйки с покупками, прогуливаются седовласые пенсионеры и приезжие, навстречу попадаются монашки. В старшем поколении вы обнаружите благородство осанки и манер, столь подходящее к антуражу Испании. Вечером магазины закрыты, но жизнь все равно бьет ключом.
Есть места, как бы специально устроенные для людей вроде меня: небольшие города с почтенным университетом и прекрасной архитектурой. Такие, как Оксфорд, Кембридж, Гейдельберг, Тюбинген и многие другие в Германии. По архитектуре Саламанка приближается к английским университетским городам, но по природному окружению вместе с ними уступает немецким. В Констанце многочисленные университетские двери выводят сразу на природу, из многих окон открывается вид на озеро, с восточной стороны взгляд достает до альпийских хребтов. Во Фрейбурге — полчаса ходьбы, и ты среди гор и лесов Шварцвальда; если надоело ходить через город — можно подъехать на старомодном, уютном трамвае. В Кембридже, впрочем, вы тоже найдете где погулять. Там даже есть обнимающие реку луга, на которых пасутся коровы. Кембридж в месяце мае — это лучшее место на свете. Но в другие времена там дует надоедливый ветер — местные жители утверждают, что он приходит к ним с Уральских гор.
