Инна Лесовая - Счастливый день в Италии
У Зародыша мельтешило в мозгу от фразы, повторенной сто раз в учительской, в больничной палате, в купе поезда, на лавочке в парке, в приемной зубного протезиста: «И вот я приезжаю из Львова, где мне сообщили, что мой муж и ребенок погибли, а он меня встречает радостной новостью: «Поздравь меня, я женюсь!»
Зародыш видел, как с годами эта нескладица обретает все более устойчивую, незыблемую форму, хотя, спроси кто–нибудь Дору, в каком году она ездила во Львов, Дора, несомненно, ответила бы, что в сорок седьмом, что раньше туда попасть было невозможно.
В сорок седьмом… Прошло почти два года после окончания войны, и давно уже не было у них никакой надежды. К тому времени даже Мики перестал посылать свои бессмысленные запросы в Бугуруслан, в Москву, в Международный Красный Крест. Дора надеялась лишь узнать какие–нибудь подробности, взглянуть на дом Бронека.
Дом она нашла. И он не вызвал в ней никаких особых чувств. На лавочке у входа сидели три женщины. Дора подошла к ним. И они очень просто, как о самом обыкновенном деле, рассказали ей о том, что Бронек — с ребенком, больной матерью и выжившей из ума бабкой — не смог вырваться из города. «Когда ваших стали забирать, он договорился тут с одной соседкой, что оставит у нее дочку. Но дите страшно кричало, и пришлось взять ее с собой. Вы не огорчайтесь, все равно бы кто–то донес».
Женщины смотрели на Дору выжидающе: вот сейчас она заплачет, и тогда станет ясно, как себя вести: уговаривать ее, давать воду, валерьянку, усаживать на скамейку… Но Дора стояла перед ними, прямая, с лицом, лишенным всякого выражения, даже вопросов не задавала.
Погода была пасмурная, но ясная. За спиной у Доры, в соседнем доме, кто–то разучивал второй концерт Шопена, без конца повторяя один и тот же пассаж. Именно тот, который Бронек так часто насвистывал. Казалось, время застряло в одной точке и никак не может переступить в следующую минуту. Дора невольно оглянулась, поискала глазами окно.
— Это не ваш рояль, — строго заметила одна из женщин.
По тому, как она сложила губы, было ясно, что женщина не собирается рассказывать, где сейчас находится «Дорин» рояль. Соседки ее явно одобряли.
Дора была чужая, и ее появление всех откровенно тяготило. К ней несколько потеплели лишь тогда, когда поняли, что ее ничуть не заботят ни вещи, ни квартира. И все же настоящего, человечного сочувствия она в них не вызывала.
Издали Доре показали соседку, которая согласилась взять к себе Лизочку. Сухая, несимпатичная старуха шла куда–то с ведром… Спросили, не хочет ли Дора с ней поговорить. Дора не хотела. Она вдруг испугалась, что услышит что–то такое, с чем станет еще труднее жить дальше. Дора уже смирилась с тем, что Бронека нет, но невыносимо было бы узнать, что перед смертью его как–то унижали. Тащили, толкали, может быть, раздели…
Дора еле заставила себя спросить, где их похоронили.
— Куда свозили с тюрьмы на Лонского? — обратилась к соседкам одна из женщин.
Те переглянулись, пожали плечами.
— Может, в Янов? — предположил кто–то неуверенно.
— Да нет, Яновский — это уже потом…
— Это далеко? — спросила Дора. — Как туда добираться?
— Да чего вам туда ехать? Ничего там нет. Ровная земля, песок серый…
Дора постояла еще немного и уехала на вокзал. На следующий день она вышла на работу.
Что же касается Мики и его женитьбы, то произошло это еще год спустя, о чем Дора тоже, конечно, помнила. Откуда же взялось это несправедливое раздражение? Почему Зародыша просто преследовал тихий недобрый шелест? «И вот возвращаюсь я из Львова…» Так хотелось ему выдрать из Дориной жизни, как страницы из ветхой книги, все эти сцены, разговоры с намеками! «Конечно, у него были свои интересы, свои устремления…»
Дора будто прощала Мики, но введенные в заблуждение попутчицы, соседки по палате, участковые врачихи осуждали брата–эгоиста. Как минимум, за поспешность.
Поспешность… Да если бы Мики видел, что способен хоть как–то заполнить пустоту Дориной жизни, он никогда не женился бы, не отнял бы у сестры ни крошки своего внимания, своего времени! Но Дора превращала брата — с его болезнью, с постоянной угрозой обострения — в тяжкий долг, в мрачный смысл своего существования. Конечно, у нее была еще работа — но как–то отдельно, сама в себе. А Мики хотелось, чтобы Дора жила, чтобы Дора была счастлива. Он понимал, как трудно ей принять нечто взамен Бронека и Лизоньки. Хуже того, ему самому было почти невыносимо представить себе рядом с Дорой другого мужчину и другого ребенка. Но он надеялся на молодость Доры, на то, что жизнь — хочешь или не хочешь — продолжается, а память слабеет. Оттого и отказался он, вернувшись в Киев, поселиться с Дорой, в ее длинной и темноватой, но сухой комнате. Снял угол — у старика–пьяницы, зато совсем рядом с Дорой, так что каждый вечер, возвращаясь с работы, он забегал к ней. Ненадолго.
Мики даже не раздевался. Садился на диван. Полы его расстегнутого пальто, довольно дорогого по тем временам, резко изламывались какими–то неожиданно изящными складками. Дышал свежестью раздвинутый шарф. Вызывающе красиво выглядели длинные ноги — одна присогнутая, другая выставленная вперед. И бледная кисть, как бы случайно забытая, свисала совсем уж картинно на фоне темных наутюженных брюк. Доре так и слышался голос Бронека: «Нет! Ну откуда в человеке столько изящества!» И она снова испытывала что–то вроде той давнишней досады на мужа. Что–то такое, непонятное… Будто Бронек, восхищаясь ее братом, подбивает Мики оставаться горбуном и уродом. Будто в угоду Бронеку Мики мог бы и переиначить свое прошлое… Не поехать тогда на трамвае, опоздать, к примеру. Или решить добираться домой пешком. И не надвинулся бы лоб на эти чудесные глаза, не заострился бы нос, не растянулись губы. И не было бы этого утомительного множества налагающихся друг на друга смыслов: «Я все вижу. Я знаю, что тебя раздражает даже мое пальто. Но это неважно, это мелочи. Ты совсем другая. Я‑то лучше знаю, какая ты на самом деле!»
А Зародыш любовался Мики и думал, что ему вовсе не хочется, чтобы тот был каким–то другим. Высоким стройным красавцем. Или пусть бы их было двое. Еще неизвестно, кого из них предпочла бы Соня, будь у нее выбор.
В отличие от Доры — да и от самого Мики — Зародыш вовсе не считал, что Соня вышла замуж исключительно из–за своего отчаянного положения. Ну да, только что закончилась война. Мужчин осталось мало. Действительно, Соня голодала. И ей было очень трудно жить в одной комнате с отцом, замужней сестрой и племянниками. А Мики к тому времени занимал не по годам высокую должность. Он получил красивую комнатку с балконом в общей квартире. Но напрасно Дора так легко согласилась с точкой зрения брата.
— Меня познакомили с милой девушкой, — начал Мики, глядя на свое колено. — Она очень нуждается и не имеет собственного угла. Разумеется, при других обстоятельствах я не мог бы и мечтать о такой жене. Но что поделаешь… — Он как–то горестно и сочувственно повел головой. — Она согласна. В конце концов, я хороший юрист. И не подлец. Я хотел бы знать твое мнение. — И он посмотрел, наконец, прямо на Дору.
И Дора без труда различила все три не высказанных им мысли.
«Я хочу, чтобы ты была свободна и счастлива.» «Эта девушка мне действительно нравится.» «Мне стыдно — но я все–таки мужчина, и мне это нужно. Впрочем, если ты против… "
— Почему я должна быть против? — пожала плечами Дора. — Ты взрослый человек. Поступай так, как находишь нужным.
Она не утруждалась придать своему спокойствию доброжелательный вид, изобразить что–то вроде робкой радостной надежды. Дора видела, что решение уже принято, и не обижалась. В конце концов — разве она советовалась с ним, когда встретила Бронека?
На фоне фантастического романа, начавшегося со стремительного шенэ в темном коридоре оперного театра, женитьба Мики выглядела для Доры сделкой, тщательно обдуманной со всех сторон. И все–таки — как это странно! Неужели она не понимала, что Мики не мог говорить о себе иначе? Почему она как бы соглашалась с ним своим молчанием? Ведь ей было прекрасно известно, что есть в нем множество достоинств — и главное вовсе не то, что он «хороший юрист»! Человек, который познакомил Соню с Мики, наверняка перечислил ей по крайней мере часть этих достоинств. Вряд ли Соня согласилась бы знакомиться с мужчиной лишь на том основании, что он обеспечен и «не подлец». Так что Дора была несправедлива и к Соне, и к Мики, полагая, что он «купил себе жену за теплую комнату и тарелку супа».
Если бы Зародыш мог стереть из жизни Доры эту фразу, повторенную вслух! Как она саднила ему совесть! Сводила на нет все лучшее, что сделала в эти годы Дора.
Каждый день она выезжала на работу в половине шестого утра и добиралась туда с тремя пересадками. Детдом, где она работала до войны, был разрушен, и новые Дорины сироты теперь ютились в фанерных летних домиках бывшего пионерлагеря, очень ненадежных, почти игрушечных. Правда, лес вокруг был необычайно красив. Дети, по большей части подростки, пережившие оккупацию, кое–как одетые, вечно голодные, научившиеся побираться и подворовывать в ближних селах и на базарах, не вызывали в Доре привычного теплого чувства. Она больше не была одной из них. Приходилось себя пересиливать. Дни сменяли друг друга, тяжелые и скучные. Дора проживала их с тем же упрямым безразличием, с каким каждый день ела детдомовский гороховый суп — жидкий, отдающий мешковиной и плесенью. Другой еды не было. Не было одежды, постелей, тетрадей. Дора знала, что ничего этого действительно нет, и взять негде, но все равно делала то, что привыкла делать: ходила по кабинетам, стучала кулаком… Уже не такая молоденькая, не такая хорошенькая. Отяжелевшая Жизель… От окошка к окошку, от начальника к начальнику, со склада — в милицию. Вызволяла своих малолетних воришек и шулеров, врывалась в полуразваленные халупы, тащила за руки своих полуголых беглецов, давила каблуком их самокрутки, выливала водку — а потом, как ни в чем не бывало, собирала на утреннюю линейку, на урок ручного труда, на репетицию, хлопала в ладоши, отбивая такт гопака… Ах, как они неслись по поляне, Дорины казаки, как грохотали по сухой земле твердыми пятками, выбивая серую пыль! Как, не жалея себя, бросались навзничь! набок! в последнюю секунду успевая подставить ловкую ладонь! Даром, что вместо музыки был осипший Дорин голос, а вместо красных шаровар — трусы из когда–то черного сатина. «Ничего–ничего! — азартно кричала Дора Яковлевна, не переставая хлопать в ладоши. — К октябрьским праздникам все достанем! Сорочки! Сапоги! Баян!»
