Илья Суслов - Прошлогодний снег
Лев Яковлевич живет в томах детских книжек, которым он отдал свою жизнь. Снимите шапки, — умер настоящий человек!
А на этой фотографии изображен поэт Михаил Светлов. Это был светлый человек. Всей своей жизнью он оправдал свою фамилию. Он был всегда пьян, весел и мудр. Его любили все. Только очень плохие люди не любили Светлова. Очень плохие. Его шутки и афоризмы переходили из уст в уста и превращались в фольклор.
„Михаил Аркадьевич, — сказал я ему как-то. — Это правда, что вы сочинили куплет“:
„Хорошо, что Ю. Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не тунгус и не узбек,
А наш, советский человек“?
Он задумался, а потом сказал:
„Нет, это не я сочинил. Вообще, мне приписывают Бог знает что. Я в своей жизни сочинил только одну эпиграмму. Даже не эпиграмму, а надпись на публичном доме: „За плоть заплоть!“
Однажды ко мне позвонили, незнакомый голос сказал: „Что ж вы, гады, делаете? Светлов лежит при смерти, совсем помирает старик, и ни одна дрянь ему не поможет. Хоть бы продуктов ему купили, сволочи!“ — „Кто говорит?“ — „Это я вам говорю“. И трубку повесили.
Обеспокоенный, я набрал номер Светлова.
„Чего тебе? — сказал знакомый, картавый голос. — Чего тебе нужно?“
„Что с вами, Михаил Аркадьевич? Вы больны?“
„Конечно, болен. А кто теперь здоров?“
„Может быть, вам помочь?“
„А что ты можешь делать? Эй, ты, — закричал он кому-то в комнату, — не смей подметать мусор. Это мой мусор!“
„Ну, раз вы так кричите, значит все хорошо, — сказал я. — Так вам ничего не нужно?“
„Нужно, — подумав, сказал он, — мне нужен холодильник!“
„Зачем вам холодильник?“ — удивился я.
Он шепотом раздельно сказал:
„Чтобы было куда прятать мой темперамент“.
Я представил, как на его лице появилась знаменитая вольтеровская улыбка, и сказал:
„Хорошо, я вам достану холодильник“.
Я повесил трубку и горячо пожалел, что произнес эти слова. Где я ему возьму холодильник?
„Девушки, где продается холодильник?“ — спросил я сослуживиц.
„Да что ты. Толя, — защебетали девушки, что ты, за холодильниками надо стоять 3–4 года, там очередь, проверки… Что ты, это невозможно“.
„Хорошо, — сказал я. Я поднял трубку и позвонил министру торговли. — По весьма важному делу, — сказал я секретарше. — Товарищ министр, умоляю вас, помогите мне достать холодильник для замечательного советского поэта Михаила Светлова“.
„Вы с ума сошли“, — сказал министр.
„Товарищ министр, — сказал я, — Михаил Светлов — гордость нашей поэзии, — в сущности, одинокий старик. За ним некому ухаживать, у него портятся продукты. Дайте ему холодильник, и вы окажете услугу всей нашей литературе“.
„Какой это Светлов?“
„Каховка, Каховка, родная винтовка“, — запел я в телефон.
„А-а! — вспомнил министр. — Это тот Светлов?“
„Это тот Светлов“, — заверил я министра.
„Ладно, позвоните моему заму, я дам распоряжение“.
Этот холодильник стоил мне здоровья! Я звонил замам и помам, в управления и магазины. Это было непростым делом. Оно двигалось по инстанциям. Наконец отчаявшись, я позвонил на коллегию министра.
„В чем дело, товарищ?“ — спросил меня рассерженный зам.
„Я о холодильнике Светлова“, — робко сказал я.
„Да, да, да, мне что-то говорили, — припомнил он, — сейчас я поставлю вопрос на коллегии“.
„Товарищи, это звонят по поводу холодильника, для поэта Светлова. Есть предложение продать ему холодильник. Кто против? Вопрос решен, товарищ!“
Я позвонил Светлову.
„У вас есть деньги на холодильник?“ — спросил я его.
„Какой холодильник?“
„В который вы положите свою память“, — зло сказал я.
„Мой мальчик, — сказал он, — ты-таки достал мне холодильник? Бедный! Ну ничего, я посвящу тебе стишок“.
Я привез ему сверкающий ЗИЛ, а он не успел посвятить мне стихотворение. Он был очень болен. И он умер в високосном году, в том самом, когда смерть прибрала к рукам многих достойных людей и пощадила многих недостойных.
А вы видите эту фотографию, дети? Это американский писатель Джон Стейнбек. Он был похож на лесоруба. Он был бородат и смотрел на мир одним глазом. Второй глаз он открывал в исключительных случаях.
Он встретился с молодыми писателями и спросил их:
„Как вы боретесь, волчата?“
„С кем?“ — не поняли „волчата“.
„Со всем!“ — отрезал он, не открывая второго глаза.
„Гм-гм!“ — замялись молодые писатели. Они боялись говорить и правду, и неправду. Молодой Аксенов сказал „гм“, молодой Евтушенко сказал“ „гм“, и все они сказали „гм“. И лишь молодая Ахмадулина сказала: „Дорогой мэтр, не думайте, что мы такие дураки, что не можем ответить на ваши прямые вопросы. Но нас, ей-Богу, заботит нечто другое. Вчера я ехала в своем автомобиле, и милиционер отобрал у меня права. Он сказал, что я якобы неправильно веду свой автомобиль. Сейчас меня заботит лишь одно — как мне вернуть свои права…“
„Я вас понимаю! — воскликнул Стейнбек, открывая второй глаз. — Вы исключительно интересная собеседница, миссис!“
Вот, дети, — скажу я внукам, — я прожил интересную и разнообразную жизнь, чего и вам желаю. А для этого вы должны учиться в школе на хорошо и отлично…».
«Так могло бы быть, — подумал я, — если бы я сменил работу. Надо менять работу».
Недавно у нас в городе был показательный суд. Судили одного поэта за то, что он, нигде не работая, писал стихи. Странные стихи. В свои двадцать два года этот поэт успел поработать в девяти местах: он работал на заводе, работал грузчиком, работал в экспедиции и тому подобное. Он говорил, что изучал жизнь. Тогда встал общественный обвинитель и сказал: «Какой же ты человек? Ты тунеядец. Вот я поработал на одном месте сорок пять лет. Я не летун и горжусь этим».
Мне было ужасно жалко этого человека. Подумать только — сорок пять лет на одном месте! Как он только не рехнулся, бедняга?
И я решил уйти с фабрики. Я подал заявление и пошел прощаться с коллективом.
15
Это был страшный день.
Я шел по улице, втянув голову в плечи и не смотрел в лица прохожих. То, что передали по радио, было чудовищным. На углу моего переулка я всегда покупал газету у тети Фани.
— Дайте «Правду», тетя Фаня.
— Какой ужас. Толя, — сказала она, — какой ужас! Зачем они это делали? Чего им не хватало?
— Что они делали, тетя Фаня?
— А, не морочь голову! Все могло быть. Какое горе они накликали на нашу голову! — Она раскачивалась из стороны в сторону в своем киоске, как перевернутый маятник.
Я пошел в институт. Он гудел.
— Толя, сегодня собрание, будем обсуждать, — пробегая, крикнул мне комсорг.
В группе все было спокойно.
— Привет! — сказал я. — Варя, дай посмотреть конспект.
Она отскочила от меня как ужаленная.
— Не трогай меня! — крикнула она. — Ненавижу! Всех вас ненавижу! Не смей ко мне обращаться, слышишь! Я готова тебя убить!
— Дура, — сказал я и вышел из аудитории. Все слышали, что она кричала мне, и никто не шевельнулся.
Весь институт собрался в актовом зале.
— Бдительность! — говорили ораторы. — Только бдительность!..
Это был страшный день. Сегодня арестовали врачей… И профессора Дунаевского тоже… Боже мой, я же знал профессора Дунаевского…
16
Я перешел работать в издательство. Я был важный начальник. В моем ведении была дюжина типографий в разных городах страны. Я должен был звонить по телефону директорам и спрашивать их:
«Ну, как план? Когда выпустите наши книги?»
Они должны были отвечать:
«План ничего, помаленьку. Ваши книги будем выпускать в срок».
Я должен был сказать:
«Ну что ж, товарищ, так, так… Это неплохо. Желаю успеха!»
Они должны были ответить: «До свидания, товарищ!»
Как видите, все очень здорово. Не бей лежачего. Как говорил калькулятор Николай Семенович, «солдат спит, а служба идет». После моего сумасшедшего дома в типографии вполне приличный санаторий. Я отдыхал. Работа здесь кончалась ровно в пять. В половине четвертого все сотрудники начинали готовиться к уходу домой. Дамы красили губы, пудрили носы и причесывались, мужчины курили в коридорах и обсуждали последние футбольные матчи. Без пяти минут пять по всем лестницам издательства начиналось шествие закончивших службу. Они сталкивались у входной двери, которую закрывала своим телом начальница отдела кадров. В левой ее руке был секундомер, а в правой — колокольчик. Ровно в пять она, как судья в поле, давала, так сказать, финальный свисток: ее колокольчик извещал нас, что можно выходить на улицу. И мы вываливались на волю… Видите, как просто и славно. Но через три недели такой жизни я загрустил: мне стало скучно. Я стал искать себе занятия, чтобы убить рабочий день.
