Алексей Кирносов - Простое море
— Сгинь... Сгинь...
Настя поспешно удалялась под спасительную сень камбуза.
Когда ушел старпом, Абрам захихикал и сказал:
— Настя вчера после ужина очистки от картошки прямо за борт выкинула. Боцман увидел — ну, было! Я так думал, что он ее саму за борт кинет эти очистки вылавливать. Только они, конечно, утонули. Одни корки хлебные плавать остались... Вон капитан идет, — указал Абрам пальцем на берег. Засунув руки в карманы шинели и глядя под ноги, по пирсу шел Сергей Николаевич. Подойдя к форштевню «Градуса», он поднял голову, остановился и минуту стоял на месте, осматривая судно. Потом медленно прошел до самой кормы, наклонился и стал рассматривать воду.
— Осадка кормой четыре метра сорок сантиметров, — сказал сверху Владимир Михайлович.
— Сорок пять, — поправил капитан. — Ну и ободранная же у нас корма. Смотреть совестно. Хоть бы суриком закрасили... Все готово?
— Ломакина нет.
— Без Ломакина как-нибудь обойдемся. Лебедку проверяли?
— Проверили. Тянет, как зверь.
— Сергей Николаевич, а сегодня ночью на Парковой улице ларек обчистили. Доктор рассказывал, — вставил Абрам Блюменфельд.
— А почему вы опять без нарукавной повязки? — спросил капитан. — И стоять надо у трапа, а не за шлюпкой.
— Я флаг подымал, — объяснил Абрам.
— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан и пошел к трапу.
— Немедленно надень повязку, — рыкнул на Абрама Владимир Михайлович. — И не смей мне объяснять, почему ты ее до сих пор не надел!
3Ровно в девять капитан спустил стекло с правой стороны. Рулевой Преполивановский зевнул и перекатал руль на полборта влево. Коля Бобров пощелкал пальцем по мембране микрофона. Второй помощник проверил машинный телеграф. Боцман Ваня Хлебов натянул рукавицы, оперся задом на брашпиль и впился глазами в высунувшееся из рубки лицо капитана. Васька Ломакин с разбегу прыгнул с пирса на палубу и помчался на корму, где было его место по швартовому расписанию.
В девять часов тридцать две секунды выражение лица капитана чуть заметно переменилось.
— Отдать носовой! — басом скомандовал Ваня Хлебов.
Рулевой Черемухин и матрос Писаренко мгновенно сбросили трос с кнехта.
— Отдать носовой, — солидно произнес в микрофон Коля Бобров.
Охранник, положив винтовку прямо на снег, снял огон швартового троса с тумбы. Черемухин и Писаренко в мгновение ока вытянули трос на палубу.
— Носовой чист! — громко доложил боцман.
— Дайте самый малый, — сказал Сергей Николаевич.
Второй помощник передвинул ручку машинного телеграфа на «самый малый вперед», и нас «Градуса» плавно покатился влево. Капитан вышел на мостик. Коля Бобров последовал за ним с микрофоном в руке.
— Скомандуйте, чтобы кормовой отдавали, — сказал Сергей Николаевич, когда нос «Градуса» указал на оконечность Восточного мола. — И почему второй торчит в рубке, когда его место на корме?
— Отдать кормовой, — сказал в микрофон старпом. — А на корме и без него обойдутся. Он это понимает.
— Все с понятием, — вздохнул Сергей Николаевич. — Читают, пишут, жалуются... Не виляйте, Преполивановский! У вас что, под мышкой свербит? Держите на выходной буй.
— Я держу, — сказал Преполивановский.
— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан. — Приучите, Николай Николаевич, второго помощника находиться на месте во время швартовок. Какой сигнал на посту?
— «Добро» на выход.
— Дайте средний. Вы можете идти отдыхать, Владимир Михайлович. Заодно пришлите на мостик старшего механика... И доктора. Чего-то у меня зуб болит. У него есть какие-то капли.
— Пришлю.
— Спасибо. Дайте полный ход... Видимость сегодня ни к черту. Правее, правее! Николай Николаевич, выводите на створ.
— Значит, мне можно идти, Сергей Николаевич? — спросил второй помощник.
— Идите, я же сказал.
Владимир Михайлович вышел из рубки и спустился вниз. Пройдя коридор кормовых помещений, он заглянул в машину, вызвал старшего механика и пошел в каюту к доктору. Доктора не было. Тогда Владимир Михайлович передал первому попавшемуся матросу, чтобы он вызвал доктора на мостик, и пошел к себе с намерением сразу же завалиться спать.
На диване в его каюте сидел доктор и рассматривал обтрепанный край рукава своего кителя.
— Мое почтение, Илларион Кириллович, — кисло сказал второй помощник. — Вас вызывает капитан. У него зубная боль и скверное настроение.
— Пустое, — отмахнулся доктор. — Вы извините за вторжение? В моей каюте холодно и тоскливо — она ведь громадная, как дровяной сарай. А у вас уютно... Кстати, у первобытных людей — питекантропов, неандертальцев — никогда не болели зубы. Они не знали такой болезни, как кариоз. В то же время болели, например, ревматизмом.
— А почему так везло первобытным?
— Скорее всего потому, что не было всякой химии в воздухе, в воде, в пище... Да, нервы играют в этом не последнюю роль.
— Капитан ждет вас на мостике.
— Сейчас пойду... Вы меня извините, Владимир Михайлович. Я немного не в себе.
— Это заметно, — сказал второй помощник.
— Заметно не то...
Илларион Кириллович вздрогнул и поднял на штурмана красные выпуклые глаза. Владимир Михайлович внимательно посмотрел на его продолговатое смуглое лицо, заканчивающееся аккуратной острой бородкой. В бородке и в редких, гладко причесанных волосах проступала седина, а на скулах и тонком переносье заметны были красные жилки.
«А не запустить ли и мне такую бородку?» — подумал Владимир Михайлович. Ему вдруг очень захотелось спать.
— Я ведь вчера ездил домой, — сказал доктор, помедлив.
— Помирились с женой?
—Гм... У меня очень красивая жена. Вы видели ее фотографию?
— Нет, — покачал головой Владимир Михайлович и зевнул. Ему сейчас не было никакого дела до красивой жены доктора. Илларион Кириллович, торопливо полез в карман, достал большой кожаный бумажник и вынул оттуда фотографию.
— Вот, посмотрите. Она на восемь лет моложе меня. Ей сейчас ровно тридцать. Она очень красива...
— Это я уже прикинул, — сказал Владимир Михайлович, возвращая карточку. — Очень эффектная женщина. Только какая-то холодноватая красота. У нее должен быть плохой характер.
— А что вы хотите, чтобы на жалком фотографическом снимке было отражено что-либо, кроме внешности женщины? Даже художнику редко удается изобразить женщину, а не ее внешний вид. И никогда еще этого не удавалось сделать фотографу. Вы понимаете, какое содержание может быть вложено в эту великолепную форму?
— Вероятно, немалое.
— Вот именно... Такой женщине очень много нужно...
— Разве вы мало получаете?
— Я не об этом... Мне хватит. Я могу получать пятьсот рублей — лишь бы в руках было настоящее дело. А здесь что? Насморки, прыщики, царапины... Доктор встал и зашагал по каюте.
— Здесь вы, действительно, не совсем на месте, — сказал второй помощник и снял правый ботинок.
— А ведь когда-то я был врачом... Настоящим врачом... Вы понимаете, что это такое — быть врачом?
Доктор остановился около кровати и торжественно поднял руку.
— Нет, не понимаю, — сказал Владимир Михайлович и снял второй ботинок. — Я никогда не был врачом.
Илларион Кириллович уронил руку и снова сел на диван.
— Я и сам это понял только после четырнадцати лет работы, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — В сорок четвертом году я пришел хирургом в полевой госпиталь... Вам интересно это слушать?
— Да, да, конечно, — сказал Владимир Михайлович и стал снимать брюки. Доктор нахмурился, тяжело вздохнул.
— А в пятьдесят восьмом году мне предложили должность начальника аптеки окружного госпиталя.
— И вы не пошли на должность начальника аптеки? — спросил второй помощник, аккуратно сложил брюки и повесил их на спинку кресла.
— Как видите. Я предпочел уйти в запас. Хотел поехать куда-нибудь в деревню, жить среди простых людей, лечить их, быть им нужным...
— А почему не вышло? — спросил второй помощник и развязал галстук.
— Жена. Ей не место в деревне. В этом она, конечно, права.
— Сложное положение, — сказал второй помощник и снял рубаху.
— Потом я стал приносить домой восемьсот рублей в месяц. После трех с половиной это показалось жене катастрофой. Она пошла работать. Сын остался один — растет разбойником. Я стал пить...
— Вот это уже напрасно, — сказал второй помощник и залез под одеяло.
— Это я понимаю... Приходишь домой и чувствуешь себя грабителем. Правда, дело было хорошее — участковый врач. А жена считала, что раз я ушел из армии — значит, карьера кончена и остается только как-то доскрипеть до полной отставки. Так она и понимала мою работу... Я ведь ее люблю...
— А зачем вы пошли мазать наши прыщики?
