Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое
– Здравствуй, Артур.
– Привет, – откликнулся тот, не оборачиваясь, и опять выстрелил.
– Как у вас здесь дела? – поинтересовался сбитый с толку Гобоист. Он засомневался, что сосед за своими семейными заботами вообще заметил его, Гобоиста, месячное отсутствие.
– Да вот, кошку хочу пристрелить, – мрачно отвечал Артур, целясь.
– Зачем? – глупо спросил Гобоист.
– Мать прикормила. А кошка эта по помойкам шастает, мышей таскает…
А здесь дети.
– Правильно, – раздался голос милиционера Птицына. Он стоял на своем крыльце в одной майке и в трениках, ловил, перегибаясь через перила, снежинки, слизывал их с ладони. Потягивался, морда распухла с похмелья. Он проявлял явный интерес к охоте Артура, глядел с завистью, наверное, сам не против был бы присоединиться. Так ведь не боевыми же по ней палить из табельного? А попросить ружье у Артура стеснялся. – Да только мелкашка ее не возьмет, Артур.
– Если попасть куда надо… – свирепо отвечал тот. И опять нажал на курок.
Кошки, впрочем, видно не было, она затаилась, должно быть, где-то под плетнем. Гобоист помнил эту кошку, она приходила и к ним. Беленькая, пушистая, старухи-соседки, у которых она жила, звали ее Дуся. Ни к селу ни к городу он вспомнил Кота и кошечку из Спящей красавицы и про себя помяукал на гобое.
– Артур, я тут тебе сувенир привез, испанское вино.
– Да я вина не пью, – небрежно отвечал тот. – Я больше водочку. Ну да женщины выпьют.
Вино было очень хорошее – дорогое Rioha. И Гобоист решил, что коли так – он и сам его выпьет с женой, Анна обожала красные вина.
– А тебе – фляжечку виски, – обернулся он к Милиционеру.
– Вот это дело! – оскалился тот и потер руки. – Неужто из Испании?
– Конечно, – не моргнул глазом Гобоист и подумал: это за какие же грехи он будет переть из Испании шотландский виски для этого дурака? Купил пластмассовую бутылочку в дьюти-фри в Шереметьеве…
За завтраком Гобоист сказал:
– Нет, он и впрямь Тигрович. Надо же – палить по кошкам! Ну да он дикарь, конечно…
– Ты высокомерен, – прервала его Анна.
– Я? – удивился Гобоист.
– Ты, конечно, стараешься быть справедливым, воздавать по заслугам, не говорить о ближних дурного, но это еще не демократизм, так -воспитание.
Гобоист поразился: он никогда не слышал от Анны такого рода рассуждений, отнюдь не лишенных тонкости. В душе он считал себя демократом. Но был барином, разумеется, и весь его демократизм был замешан на плохо скрываемой снисходительности, тут Анна была права.
– За это они тебя и не любят!
– Кто – они?
– Да все! – зло сказала Анна.
Гобоист удивился: еще вчера Анна была с ним так мила, а сегодня явно раздражена и норовит его задеть. Ведь это неверное утверждение: все с ним вполне любезны. Но тут он вспомнил старуху Долманян, и идиотскую историю с лопатой, и то, как невежливо отреагировал Артур на предложенный им сувенир, и затосковал. Да уж, о любви здесь говорить не приходилось. Очевидно, он не нравился соседям, нет… И радость возвращения затуманилась, вокруг посерело.
Супруги провели пустой день: Анна сварила бадью супа – Гобоист так все подгадал, чтобы пробыть за городом подряд дней пять, до четверга, но эта манера Анны готовить впрок раздражала: трехдневный суп он безжалостно, но тайком выливал. Она также натушила мужу здоровенную кастрюлю мяса, и даже это казалось Гобоисту проявлением нетерпеливого желания от него отделаться: Анна готовила быстро и очень невкусно… Он во все время ее кулинарного штурма валялся на диване в гостиной перед включенным телевизором, читал газеты вполглаза. От вчерашней радости встречи не осталось и следа.
– Что ты уставился в этот ящик? – раздраженно сказала Анна.
– Смотрю передачу про кактусы. Живут по триста лет. Весят под тонну.
Всегда на одном месте. Полгода собирают влагу, вторые полгода пьют…
– Хотел бы быть кактусом?
– Не предлагают…
После обеда молча играли в подкидного дурака, – переводного, пики только пиками, – оба чувствовали, что говорить не о чем.
Наконец, Анна сказала:
– Отец плохо себя чувствует, его кладут в госпиталь. Так что я поеду сегодня.
– Поезжай, – равнодушно откликнулся муж. Он впервые слышал о болезни тестя, впрочем, тот любил время от времени полежать в больнице профилактически – поиграть в карты с другими генералами и попить коньячка без комментариев пронырливой жены. И Гобоист перевел жене пикового валета.
Анна бросила карты.
– Поеду, – повторила она. – Хочу проскочить Волоколамку засветло…
– Да-да, конечно…
У него был литровый флакон виски, и он уже прикинул, как устроится в кабинете, завернется в плед, откроет Франса и будет потягивать янтарную жидкость под свежезаписанного Гайдна, – он привез несколько дисков, ему не терпелось послушать. Но только, когда никто не будет мешать.
5
Когда он выпил почти треть бутылки, то остановил музыку – отчего-то исполнение ему казалось неважным, а может быть, просто устал. К тому ж он наткнулся у Франса на замечание о дружбе с бывшими любовницами: "Подобные отношения – последнее прибежище сластолюбцев: пол в той же мере свойствен душе, что и телу". Гобоист с годами действительно научился с женщинами дружить, и приятельниц у него было больше, чем и приятелей, и любовниц.
Он отложил книгу. Голова чуть кружилась. Вдруг почудилось, будто он забыл, какой сегодня день. И понял, что не у кого узнать. Ведь если просто постучать хоть к Космонавту и спросить, какое сегодня число и какой день недели, соседи сочтут, что он сошел с ума. А если позвонить знакомым, то те решат, что у него белая горячка, и разнесут по свету. Да и кому звонить – остались лишь работодатели. И почти не осталось друзей… Что ж, ему всегда через дней пять становилось особенно одиноко по возвращении с Запада – тоска встречи с любимой отчизной. Он позвонил своему администратору – тот, естественно, лыка не вязал; позвонил своему старому, консерваторскому еще товарищу, но того дома не было, ответчик сказал, что будет только в декабре – гастроли, наверное. Добрался до давних подруг и никому не дозвонился. Позвонил еще одной даме, так, поболтать – он знал ее шапочно, это была обозревательница с телевидения, как-то пригласила его в свою программу, – и она взяла трубку. В ответ на как поживаете сказал одиноко. Безо всякой задней мысли простодушно описал свой пустынный вечер. И осторожно:
– Сегодня суббота?
– Хотите, я сейчас приеду? – спросила она.
И – нежданное предчувствие, комок в горле:
– Конечно!
Он все подробно объяснил, каждый поворот отдельно, она сказала: буду через полтора часа. И спросила: чего-нибудь захватить? Господь с вами, у меня все есть, приезжайте, я буду ждать вас у последнего поворота, где указатель на Клопово… Да, быть может, фруктов…
Боже, прелестная женщина, одна, по шоссе в темень и холод в поселок Хозяйства МК… Почти сразу же он и выехал – хоть идти было всего километра два. Встал у поворота, двигатель не выключал, чтобы печка работала, поймал Эхо Москвы. Ждал долго и, пригревшись, задремал. Она разбудила его, постучав ключом зажигания в боковое стекло…
Пока ставили машины, пока вынимали пакет с фруктами, пока Елена -так звали эту знакомую незнакомку – что-то искала в сумочке, ее появление было зарегистрировано и старухой, и мадам Птицыной – по субботам все бывали на местах, одна на крыльце, другая на балконе, на наблюдательных пунктах, что поделать – деревня…
Они устроились в гостиной. Гобоист помыл фрукты, откопав где-то пристойную вазу, предложил даме то самое Rioha, сам вернулся к виски. Он по-новому видел ее: в домашней гостиной в полутьме она была и вовсе обворожительна – красивые губы, глаза, зубы, и прелестная улыбка, и пышные волосы, и стройные ноги. Вся она была миниатюрна, потому и выглядела молодо, хоть и была, наверняка, приблизительно его ровесницей. Она держалась просто, открыто, мило, цивилизованно, отметил Гобоист про себя, что редкость у отечественных женщин, наверное, часто бывала на Западе. На его расспросы с готовностью рассказала, что была дважды замужем, второй раз – за сыном… И тут она назвала имя всемирно известного русского дирижера – вот откуда западный лоск, подумал Гобоист, отсюда и фамилия. От первого мужа у нее дочь – заканчивает консерваторию, факультет музыковедения, но она боится, что дочь – увы – тоже станет журналистом, поскольку – о, ужас! – уже пишет и пишет, не вылезает из-за компьютера…
Потом она расспрашивала о нем: я о вас уже кое-что знаю, но скорее сторону формальную… И он разлился соловьем; воздал должное своему инструменту, ведь гобой никогда не теряет настройку, по нему настраивают весь оркестр, гобоист перед концертом уже на эстраде берет ля первой октавы, а другие исполнители подстраиваются…
– С Возрождением все понятно. Но, как ни странно, из наших композиторов один лишь Чайковский уделял гобою столько места. Ну, Мусоргский, ну, Стравинский. Я их люблю до беспамятства, но Чайковский, можно сказать, держал гобой всегда в уме… Сцена письма в "Онегине" начинается с партии гобоя – вы помните? – Он напел. – И почти все симфонии: "Зимние грезы"… И тема любви в "Лебедином"…
