Масахико Симада - Плывущая женщина, тонущий мужчина
– Мицуру, уже спишь?
– Что ты делаешь? Ляжешь спать накрашенная?
– Ты же знаешь. Вдруг я опять пойду разгуливать во сне, и кто-нибудь меня увидит, и потом, я хотела попробовать эту губную помаду. Скажи, я похожа на китайскую красавицу, если немного подвести глаза и подрумянить щеки? Можно, я привяжу твою ногу к моей? Длинной веревкой, чтоб хватило, если приспичит в туалет. Хочешь, и тебя накрашу? Уже спишь? А кто будет чистить зубы? А на ночь пописать?
Голос Аои доносился откуда-то издалека. Мерный шум волн затягивал Мицуру в сон.
– Мицуру, скоро мы будем дома.
– Вот только поднимемся по этой лестнице, и он уже виден.
Мать и тетя, по очереди неся Мицуру на спине, упорно взбираются вверх но винтовой лестнице. Они – двойняшки. Уже состарившиеся. Мицуру стыдно, что он им обузой. Ему хочется спуститься и идти на своих ногах, но сказать он не умеет. Только и может, что промычать «а-а» или «у-у».
– Мицуру, небось проголодался?
– Ну потерпи еще немного.
Мать и тетя заговаривают с ним, вскарабкавшись на очередную ступеньку. Вечернее небо. Облака рисуют в небе лиловый узор. Вокруг лестницы кружат вороны. Мицуру хочет предостеречь. Даже если они поднимутся на самый верх лестницы, домой им не попасть. Его охватывает беспокойство: не собираются ли они его выбросить?
– Пока ты спишь, мы будем уже дома.
– Баю-бай, Мицуру.
Привязанный к спине матери, Мицуру не может пошевельнуться. Мать тяжело сопит, еле волочит ноги. Если он станет капризничать, ей будет еще тяжелее. И все же он должен ей что-то сказать. Мицуру пинает мать. Нет, не сюда! Скорее назад!
– Ну лее, ты ведь хороший мальчик, не безобразничай!
– Ножки болят? Дай я тебе потру.
Лестница все уже, все круче. Ворон все больше. Ворона, скажи! Куда они идут?
– Вот и вороны кричат, значит, дом уже близко.
– Мама-ворона тоже торопится домой…
Да нет же, ворона говорит: «Ты плохой мальчик!» Мицуру отвечает: «Я не делал ничего плохого». «Нет, – говорит ворона, – ты предал мать. Спровадил тетю на тот свет. Ты маленький грешник!» Это ложь! Мицуру не знает за собой никакого греха, о котором талдычит ворона. «Ты просто забыл. Когда взойдешь наверх, все вспомнишь».
– Ну вот мы и дома.
– Уже глубокая ночь.
Лестница кончилась. Возле какой-то подставки вроде тех, на которых сушат белье, мать отвязывает его со спины. В этот момент Мицуру вспоминает, что бывал здесь еще до своего рождения. Увязался за двумя этими женщинами и, расшалившись, столкнул их с высокой башни. Он догадывается, что они вернулись на то же место, чтобы отомстить ему, и хочет покаяться. Но не может иначе попросить прощения, как только хныкать.
– Не плачь. Сейчас мы тебя развеселим, – говорят они хором и, оставив его на площадке для сушки белья, уходят. И тут он понимает, что женщины-двойняшки, которых он принял за мать и тетю, – незнакомые ему старухи. Внезапно с гулким звоном подставка для сушки белья превращается в качели, и Мицуру взмывает на них в пустоту. Если не ухватиться за перила, не впиться ногтями в края, его сбросит вниз. Кровь отлила, в голове гуляет ветер… Все тело свербит, руки и лодыжки, цепляющиеся за подставку, слабеют. Невыносимо хочется чихнуть. Если он чихнет, его сбросит с качелей. Но как он ни крепится, в конце концов чихает. И в тот же момент изгибается, как бумеранг, и, вращаясь, падает вниз. Быстро приближается серая поверхность воды. Он перестает дышать, чтобы в нос не попала вода, и недовольно гримасничает…
Мицуру проснулся. Сверху на него взирал овальный потолок. Взглянув искоса, он обнаружил пару иллюминаторов, сквозь которые проникал бледный свет, увидел на соседней кровати спящую ничком Аои, заметил привязанный к своей щиколотке шнурок и вспомнил, где находится. Часы у изголовья показывали восемь. Очевидно, минувшей ночью Аои нигде не блуждала. Мицуру распутал шнурок, тянущийся к Аои, и сел за стол под иллюминатором. Откинул кружевную занавеску, и на стене каюты заиграла радуга.
Кормовая и бортовая качка, будь то во сне или наяву, точно обволакивает тело. Заглянув в иллюминатор, он убедился, что корабль движется – буруны удаляются в одном направлении. Но если закрыть глаза, кажется, что корабль, заглохнув, стоит на месте. Проваливаясь между волн, немного подается вперед, но поднявшаяся волна вновь относит его назад, и страшно, что эта маета будет длиться вечно.
Нет, на одном месте неустанно выписывает спираль – он, Мицуру. И поэтому безнадежно отстает от корабля, который в действительности мчится вперед. Может быть, в этом причина морской болезни. Ведь стоит ему только взглянуть на море, и вот, пожалуйста, почти сразу же подступает тошнота.
– Мицуру, хватит думать!
Он медленно обернулся. Аои, задрав голову над краем кровати, улыбалась.
– Выспалась?
– Когда ты рядом, я всегда крепко сплю. Спасибо, что охранял мой сон.
– Этой ночью ты, кажется, не уходила.
– Вроде нет. Может, на море все иначе устроено. Я впервые спала на корабле и не могу утверждать, но, кажется, это для меня. Наверно, мои предки жили на море.
– У тебя в роду были русалки?
– Мицуру, подь сюда.
Выпростав из подвернутого рукава пижамы голую руку, Аои поманила Мицуру к себе на кровать.
– Мы еще с тобой не ласкались посреди моря. Попробуй, какова русалка на ощупь.
Она откинула одеяло и приняла Мицуру в свои объятия. По утрам ее тело пылает. Сквозь заспанную шелковую пижаму сочится тепло.
Мицуру обхватил ее и притянул к себе. От ложбинки между грудей попахивало ароматом нарцисса. Телесный запах русалки? Вдыхая этот едва уловимый аромат, Мицуру почему-то вспомнил то смутно-томящее чувство, которое он испытывал в детстве, прижимаясь к матери или тете. Оно только усилилось, когда он коснулся ее груди.
– Разве я не запретила тебе думать? Мицуру, ну же, пососи мою грудь.
Мицуру послушно уткнулся лицом в ее заголившуюся грудь, обхватил губами сосок. Томящее чувство смешивалось с теплом Аои и расходилось по всему его телу. Такое же смутное томление, как что-то исконно родное, охватило его в ночь их первой встречи. Когда он встретился с ней вновь, привороженный забытым воспоминанием, это, в сущности, тоскливое чувство обострилось настолько, что их отношения стали еще глубже и безысходней. Ныне томящее, незапамятное воспоминание и тоска вобрали в себя самые разнообразные чувства. Страх, стыд, тревога, ожидание, тяжесть, робость, доверие, обида, недоумение, чувство вины, самодовольство, озноб… Все это сплелось воедино и растворилось в его крови.
– Когда ты так делаешь, качка в удовольствие. Тебе не кажется, что мы сами перевоплотились в корабль? Море – странная вещь. Точно какое-то давнее воспоминание…
Море – женщина, корабль – тоже женщина. В таком случае морская болезнь – это что-то вроде опьянения женщиной. Чем больше растрачиваешь сил, чем крепче задумываешься, тем глубже вникаешь. Обессилев, задыхаясь от неотвязно-томящего чувства, жаждешь забыться. Тогда и корабельная качка уже не гнетет.
– Мицуру, не дразни, давай же, входи!
Рука Аои потянулась к его паху. Она теребила чувствилище податливого члена. Ей нравилось, как он крепнет у нее в ладони.
Тело Аои уклончиво, выскальзывает из рук. Будто патока, мягкое, растекается, как вдруг напрягшиеся мышцы сжали Мицуру. Она сделала глубокий вдох, Мицуру отпрянул, она выдохнула, и ее плоть, точно разжижаясь, обволокла Мицуру. Судно погружается между волн, Мицуру погружается в Аои, судно поднимается на гребне волны, он плывет по-над Аои.
– Даже если корабль утонет, я выплыву, так что не волнуйся. Ты ухватишься за меня, – говорит она.
– Да, я ухвачусь за тебя, чтоб тебя не унесло. Длятся объятия. Запахи тел смешались. На воих стали общими пот и кровь, греющие единую плоть.
Каждое утро разносили судовую газету с программой мероприятий на предстоящий день и новостями с берега. Убийства и коррупция, встречи на высшем уровне и избирательные кампании, экономическая помощь и валютный курс. Все новости ныне проходили мимо Мицуру. Там, куда его занесло, можно позволить себе не интересоваться происходящим на суше. Аои также не проявляла любопытства к новостям. Как, впрочем, и раньше, находясь на берегу. Даже если случалось какое-нибудь жестокое преступление, она бросала равнодушно:
– Бывают же горячие парни!
Когда где-то в Японии случалось стихийное бедствие:
– Погода капризничает, ничего не поделаешь, надо смириться.
За границей произошел переворот или началась война:
– Бедняжки! Когда же это кончится!
Мицуру оставалось только недоумевать, откуда она смотрит на вещи. Где она – в глубокой древности или в далеком будущем? Или вообще не видит дальше вытянутой руки?… Так же как и ее тело, глаза ее были ускользающими. Кажется, ей совершенно безразлично, где она и когда. Более того, все вокруг нее тоже оказывалось вне пространства, нигде, крутясь в безумном вихре сорвавшегося с петель времени. Их отношения, едва начавшись, стали роковыми, мучительными узами. Он достаточно долго прожил с Мисудзу, но время, проведенное с Аои, казалось удивительно протяженным.
