Вильгельм Генацино - Женщина, квартира, роман
Я уже был на улице. Самым коротким путем поспешил я добраться до редакции. «Тагесанцайгер» хотел на следующий день известить о появлении здесь Рекса Гильдо. Хердеген уже исчез, фройляйн Вебер тоже не было видно. Из редакторов оставался только господин Фрювирт из экономического отдела. Он был в этот вечер дежурным по номеру. Кивнув мне в коридоре, он спросил: «Когда вы принесете мне Рекса Гильдо?» – «Через сорок пять минут», – ответил я. «Хорошо», – сказал Фрювирт и исчез в закутке, где верстался номер. Я засел за статью, начав так: «Вчера во второй половине дня Дом звукозаписи Шобера пережил необычайный наплыв людей. В открытом кабриолете к дому подъехал ни больше ни меньше как сам Рекс Гильдо и, идя навстречу пожеланиям своих бесчисленных поклонников, раздавал потом в течение часа автографы». Я уже написал примерно половину статьи, когда до меня дошло, что в эти предвечерние часы Хердеген впервые оказал мне полное доверие. Тем, что он ушел домой, он стопроцентно отказался от того, чтобы прочесть за мной текст. Я испугался и принялся читать сам до того места, где остановился, и потом прочел его еще три раза. Я не нашел ни одной ошибки и пошел писать дальше. Незадолго перед заключительными фразами появился фотокорреспондент Хассерт и положил передо мной еще мокрые снимки. Я выбрал ту картинку, где на улыбающегося Рекса Гильдо практически легла до крайности разгоряченная девушка, абсолютный верняк, сказал бы Хердеген, не фото, а конфетка, читатели с ходу залипнут. На одном из фото я сам попал в кадр, меня было видно на заднем плане. Я воспользовался своим положением и купил эту фотографию, правда, для того, чтобы чуть позже уничтожить ее. Я подождал, пока Хассерт ушел, разорвал фотографию на мелкие кусочки и тут же выбросил их в мусорную корзину. Я еще возился с подписью под иллюстрацией, когда вошла уборщица и принялась за уборку помещения, что в этот вечер было для меня очень кстати. Я мог собственными глазами видеть, как была опустошена мусорная корзина в кабинете и как кануло в небытие свидетельство моего соприкосновения с миром Рекса Гильдо. Через десять минут я принес дежурному по номеру свою статью, отобранную фотографию и подпись к ней.
Вскоре после восьми я покинул редакцию. Мне очень хотелось поговорить с Линдой, и я решил пойти в «Зеленое дерево». В последние дни наступило настоящее лето. Из открытых окон подвалов доносился затхлый запах нежилых помещений. Свистящий полет проносившихся ласточек действовал умиротворяюще. На половине пути меня застал короткий теплый дождь. Женщины и дети попрятались под козырьки над входами. Я присоединился к ним и стал наблюдать за маленькими красными жучками, которые всегда появляются в начале лета. В огромных количествах ползали они по стенам домов и исчезали потом в небольших кучках мусора или старых листьев. Ребенком я одно время думал, что капли дождя падают только на задний двор. Молоденькая девушка несла свои туфельки в руке и шла босиком по теплым плиткам тротуара. К окну наверху все время подходила женщина и смотрела, долго ли еще будет идти дождь. Я впервые подумал, а не поискать ли мне для себя маленькую квартирку. Мои побочные заработки позволяли уже строить такие планы. Но с другой стороны, я опасался, что мои родители почувствуют себя обиженными, если я брошу их. Я не говорил им, что мои дополнительные доходы давно уже' сделали несущественной для меня так называемую зарплату ученика. В доме напротив прохудилась водосточная труба, вода лила сверху на улицу как из ведра. Двое ребятишек разделись догола и с визгами подставляли свои тельца под обрушивающиеся на них потоки дождя. Меня немного угнетала та рецензия, которую я написал на фильм. Положительные рецензии на него появились и в других газетах. Я случайно видел в эти дни очереди, выстраивающиеся в кассу кинотеатра. Молодые девушки, пенсионеры, домашние хозяйки, школьники, возвращающиеся с работы люди – все хотели видеть кривлянья Петера Александера. Наплыв публики оставался для меня загадкой. Очевидно, существовало нечто вроде корпорации глупости – не очень умные люди читали глупые рецензии и смотрели потом глупые фильмы. С некоторых пор я играл в этой корпорации ведущую роль. Но возможно, многие добровольцы из этой корпорации не были на самом деле глупыми, а только играли в эту игру, потому что им тоже хотелось пополнить гигантскую долю прироста народной глупости, побыть немного простачками из народа. А может, и вообще никто из них не был глупым? Просто все с удовольствием развлекались, наслаждались веселым упрощением жизни, недоступным мне в силу моего внутреннего аскетизма и умственной строгости? Я стоял и обдумывал ситуацию, пока не утих дождь, но так и не пробился к приемлемой (убедительной для себя) истине. В утешение я посмотрел на маленьких красных жучков, искавших спасение от воды в подворотне.
В «Зеленом дереве» людей было битком. Я протиснулся сквозь спертый воздух и принялся искать Линду. Я кивнул Кальтенмайеру и Шубе, а когда протолкался к Киндсфогелю, он сказал мне шепотом: «Линды здесь нет! Опять она у своего моряка!» Киндсфогель смотрел мне в глаза сверлящим взглядом. Вероятно, он хотел увидеть в них следы ревности. «А когда она вернется?» – спросил я. «Будет здесь в понедельник», – ответил Киндсфогель. Мне хотелось спросить, известно ли Киндсфогелю чуть больше про Линду, но я сдержался. Подходить к Шубе и Кальтенмайеру мне не хотелось. Впервые я испытал неприязнь к людям, которые говорили про свои ненаписанные стихи и романы. Хотя, конечно, может, это было и не так важно, появятся ли когда эти заявленные романы и сборники стихов. Хуже было, когда вообще нечего было заявить. Мне недоставало Линды. Без нее в этом заведении мне нечего было делать. Открылась дверь, вошел совсем чужой здесь человек. Он был маленького роста, полноватый, держал под мышкой какой-то большой длинный сверток. Сверток оказался ковром, этот человек хотел его здесь продать. Он ходил от стола к столу и показывал ковер, раскатав сверток с краю. Ковер был тяжелый, неясного происхождения и неопределенного качества. Кое-кто из гостей щупал его и делал знак, означавший: иди дальше. С каждым, кто щупал ковер, мужчина хотел вступить в разговор. Я стал обдумывать, а не купить ли мне этот ковер. Если я в ближайшем будущем сниму квартиру, так у меня уже будет ковер. Но я не имел ни малейшего представления, как будет обставлена и вообще как будет выглядеть та квартира, что предназначена для меня. Я совсем забыл в этот момент, что у нас с Гудрун общая сберегательная книжка и что мы оба уже несколько раз говорили о том, как будет выглядеть наша квартира. Поэт Шубе сразу отправил продавца вместе с ковром куда подальше. Полусгорбленный, полузамученный на вид мужчина вызывал у меня боль. Шубе громко ораторствовал о необходимости появления новой «аристократии духа».[9] Две женщины помоложе слушали его и согласно кивали. На клочке бумаги я записал: «аристократия духа»; завтра утром посмотрю в редакции в энциклопедическом словаре, есть ли такое. Я все еще поглядывал на дверь, когда ее открывали, Линды не было. С внутренним беспокойством прислушивался я к обоим мужчинам, сошедшимся на том, что немецкой послевоенной литературе необходимо избавиться от американского влияния.
Битый час я простоял у стойки и пил. Потом почувствовал, как дерет в горле. Я вышел в туалет посмотреть на себя в зеркале. Мне хотелось понять, видно ли по моему лицу, что я тоскую и ревную. Боль перебралась повыше и поближе к выходу – она прилипла к нёбу. Мое лицо не выдавало меня, но то, что у меня сильно свело скулы, свидетельствовало о том, что я ревную. Когда я возвратился в зал, то почувствовал, что за мной наблюдают. Я стал в этом заведении тем, кто ждет женщину. Ревность превратилась в странную, ползающую по всему телу боль. Я все больше и больше занимался расползанием боли внутри меня и своими наблюдениями за этим процессом. Но потом я заметил, что за моим наблюдением над собой наблюдают и другие.
Через какое-то время я расплатился и отправился домой.
Возникает совершенно сумасшедшее смятение чувств, когда у обоих неожиданно раскрываются глаза и им становится ясно, что никакая они не пара. С этим смятением чувств провел я с Гудрун вторую половину субботы на городском пляже. Гудрун сидела рядом со мной на шерстяном пледе и мазала себя кремом. На ней было голубое бикини с рюшечками впереди. Юные девушки пользовались этим летом косметикой светло-розовых тонов и почти бесцветной губной помадой. Мне мешало, что вокруг меня одновременно говорило, смеялось и кричало так много людей. Я был единственный среди них, кто пришел сюда с книжкой. Целые семьи вытирались одним полотенцем и раскладывали его для просушки на солнце. Гудрун рассказывала, как она в семнадцать лет впервые побывала в Италии и как один итальянец пытался поцеловать ее. «Я защищалась, – сказала Гудрун, – тогда он дал мне свою фотографию и адрес и просил писать ему. А по дороге домой, в автобусе, – сказала Гудрун, – я принялась, как безумная, целовать его фотографию, ну не странно ли, да?!» Я осуждал про себя окружавших меня людей за то, что они читали не книги, а только одни иллюстрированные журналы. Я видел перед собой семейки, бессмысленно растрачивавшие время и энергию. Первым иллюстрированный журнал листал отец семейства, потом мамаша, за ними – их дочь, а уж последним – их малолетний сын. Через какое-то время все повторялось сначала. Было очень трудно спокойно лежать на пледе и не критиковать людей. Гудрун никогда не возражала против моих увлечений литературой, но то, что я читал и на пляже тоже, сильно рассердило ее. Она ушла купаться, а я остался читать. Впервые мне бросилось в глаза, что я готов использовать литературу как рычаг для расставания. Время от времени я разглядывал тополиный пух, разносимый ветром по лужайкам, или ос, летавших от одной картонной коробки с едой к другой. Чем дольше тянулось время, тем меньше слов произносили мы друг другу. Когда в шесть вечера Гудрун стряхнула с пледа хлебные крошки и песок, я знал, что между нами все кончено. Я, как обычно, проводил ее домой. На следующей неделе во вторник мы вместе сходили в обеденный перерыв в банк и ликвидировали нашу общую сберегательную книжку. После этого мы никогда больше не виделись.
