Вадим Тарасенко - Спасите наши души
— А теперь уходи прочь отсюда.
Закапывали Гришку торопливо. Оглушенные такими проявлениями Божеской немилости люди смотрели на быстро поднимающийся уровень глины в могиле, и, казалось, одна всеобщая мысль тяжело висела над толпой, над могилой: «Быстрей бы закопать, быстрей бы избавиться от этого ненавистного тела». Наконец появился над могилой холмик, который тут же дружно завалили венками. Через десять минут около могилы никого не было. «Дорогой», «Уважаемый», «Любимый» остался один под двухметровым слоем глины. В тот день, в кладбищенскую землю легло еще восемь тел и одно временно упокоилось на дне реки… Человек, что не говори, все же не бессмертен, люди, как не крути, однако смертны…
— … И только наш батюшка пропел: «И даруй ему Царство Небесное» как враз погасли свечи, — старушка, стоящая в очереди за молоком на рынке, сделала торжествующее лицо, разговаривая с такой же пожилой женщиной.
— Так и погасли? — переспросила собеседница для проформы, уже безоговорочно поверив в то, что в такую неприятность попали эти ненавистные богатые, к тому же еще молодые и здоровые. Руки ее радостно–судорожно сжали палку, на которую она опиралась.
— Вот те крест, — рассказывающая старушка истово перекрестилась.
— Свят, свят, свят, — радостно закатила глаза другая бабушка. — Есть Бог на свете, есть!
— Но и это еще не все, — продолжала рассказывать старушка местный триллер
— Не все? — еще более радостно вскрикнула благодарная слушательница, — а что еще было, Степановна?
— Когда везли этого Гришку на кладбище, начали звенеть колокола — его брат договорился со звонарем, заплатил ему много денег, что бы тот, когда повезут Гришку на кладбище, ударил в колокола. И только этот звонарь начал звонить, как вдруг полопались все веревки на колоколах, стегнули этого звонаря и разорвали ему курточку.
— Есть Бог на свете, — вновь радостно воскликнула слушающая старушка.
— Есть, есть, — охотно согласилась другая…
Глава 4
Евангелие от Бога
1
Сергей вышел из церкви. На улице стоял тихий теплый осенний вечер. Смеркалось. Домой идти не хотелось. Прошло больше месяца после смерти Тани. И весь этот месяц его встречала пустая, тихая и невыносимая воспоминаниями о жене квартира. Неожиданно вспомнилась та, которая схватив его рука своими горячими ладошками, простонала: «Я живу во блуде», та, которая, такая строгая, бесконечно далекая и недосягаемая, стояла на похоронах рэкетира и лицо у нее было какое–то просветленное, умиротворенное. Возбуждение, которое он всегда испытывал на проповедях, медленно спадало. Разгоряченный мозг, потерявший цель приложения своих умственных сил — Бога, искал хоть какую–нибудь замену, хоть какой–нибудь суррогат Бога. И заменитель Бога нашелся — навстречу Сергею шла богиня — длинноногая, в туго натянутых джинсах, с грудью, ошеломительно трепещущейся под легким свитерком, с длинными, спадающими крупными волнами на плечи, золотистыми волосами девушка. Вид этого божества, казалось, соткавшийся из сумрака улицы, буквально вонзился в мозг мужчины, резко взнуздал его, а тот, в свою очередь, взнуздал весь организм — сердце отчаянно замолотило в груди, кровь ударила в голову. Девушка прошла мимо, обдав Сергея запахом духов. Этот запах, плюс взбунтовавшаяся кровь, взбунтовавшаяся до звона в ушах, образовали в его голове новый запах — запах желания.
«О, Господи, Иисусе Христе, помилуй мя», — рефлексно сработала защита в мозгу священника. Сергей ускорил шаг, инстинктивно стараясь отдалиться от девушки. Но мозг, стараясь удовлетворить свою жажду в возбуждении, нахально глазами ткнул в другую девушку.
«О, Господи, но зачем же Ты так? Ах, Танечка, Танечка, если бы ты была», — человек практически бежал по улице.
В метрах пятидесяти, показалась трамвайная остановка, конечная. Рядом раскинулась проходная завода. На остановке толпился люд — недавно закончилась смена. Через минуту Сергей уже был на остановке. Глаза, управляемые возбужденным мозгом заскользили по толпе, выхватывая стройные ножки, упругие попки, соблазнительные выпуклости на груди.
«О, Господи, да помоги же мне», — взмолился человек остатками воли.
«Долой верного слугу Международного Валютного Фонда Кучму и его приспешников — продажных собак, кровопийц народа. Люди, поддержите коммунистов в их справедливой борьбе за ваши права», — резко ворвалось охлаждающим ветром в голову. И мгновенно в ней дурманящий запах желания улетучился. Слова «долой», «продажные собаки», «кровопийцы народа», словно забитые гвозди в мозг, где–то из его генетических глубин сформировали новый запах — повеяло запахом водки, лука и кирзовых сапог.
«Ну хоть так. И на том спасибо Тебе, Господи».
«Люди, приходите завтра на митинг протеста, который состоится в шестнадцать ноль — ноль возле мэрии», — продолжало вылетать где–то из толпы.
Сергей подошел вплотную к источнику звука — громкоговорителю, который держал в руке худой, с редкими, всколоченными, седовато — черными волосами мужчина. Мелькнула мысль: «Где–то я этого человека уже видел. Громкоговоритель, или как его в народе прозвали «матюгальник», обдавая окружающий фон очередной порцией «долой», «собаки», «враги народа» повернулся вместе с держащим его мужчиной, на девяносто градусов — лицом к Сергею. И тут священник узнал говорящего. Это был Лев Николаевич Матвеев, который, как считал Сергей, был одним из активистов городской ячейки Народного Руха. Схлестнулся он с Матвеевым года три назад, когда тот пришел к нему и попросил Сергея принять участие в митинге, в поддержку кандидата в мэры от Народного Руха. Отец Сергий отказался наотрез. Он тогда сказал этому активисту, что церковь вне политики и его дело служить Богу, а не политикам. Богу богову, а кесарю кесарево», — сурово отрезал священник». Но, батюшка, — настаивал Матвеев, — если к власти придут коммуняки, они снова прикроют вас. Если к власти придут дерьмократы, то они вас заставят плясать под свою дудку. И только мы, руховцы, способны помочь вашему истинному единению с народом», — патетически закончил он. «Бог не нуждается в таких посредниках между собой и людьми», — ответствовал отец Сергий. На этом они и расстались.
Надо сказать, что Лев Николаевич Матвеев была довольно интересная, энергичная натура. Но ему фатально не везло на нюх… политический нюх. Закончив двадцать лет назад институт, Лева Матвеев пришел работать на завод мастером. Но постоянное общение с гегемоном, постоянные выволочки от начальства, низкая зарплата быстро охладили производственный пыл новоиспеченного мастера. И Лев Николаевич в этой ситуации поступил стандартно, как делали это многие — решил свое место под солнцем расчистить при помощи партийного бульдозера — он решил вступить в коммунистическую партию. Он подшустрил на комсомольской работе, несколько раз проскользнул в выступающие на общезаводских комсомольских конференциях, где начинал и заканчивал свои выступления «Отче наш» дряхлому коммунистическому вождю. И Левочку заметили — ввели в комсомольское бюро завода, а потом и приняли в партию — анкета у него была просто блестящей. Отец и мать — рабочие, сам он — молодой, инициативный работник с высшим образованием, не привлекался, не выезжал и родственников за границей не имел. Свой кадр! На этот путь перехода из сознательной (другой при социализме и быть не могло), но беспартийной части народа, в еще более сознательную, и самое главное — партийную часть ушло четыре года. Но только Лева начал расправлять свои крылышки, чтобы мягко спланировать с высот коммунистических идеалов на грешную, но плодородную землю как грянула перестройка, начавшаяся с «социализма с человеческим лицом» и кончившаяся бандюжьим оскалом: «Полундра! Спасайся кто может». Она влет подстрелила взлетающую карьеру Матвеева и не только его. Началась эпоха тотального разграбления национального достояния, нейтрально названная эпохой первоначального накопления капитала и прикрытая пенкой возрождения демократии. Словом садиться новооперившемуся коммунистическому птенцу было некуда, расчистить место под солнцем коммунистическим бульдозером не получилось, солярий строить было негде. На закате коммунистической эпохи Матвеев успел перебраться в райком помощником инструктора. Но затем райком приказал долго жить. Конечно, коммунистическим райкомовским орлам нашлись теплые курятники, но вот орлята, которые как говориться только «учатся летать», были предоставлены самим себе. Возвращаться на завод опять мастером Матвеев не захотел, а что–нибудь боле поприличней ему никто не предложил. Предложили почти что совсем не приличное для этой страны — учить детей. И стал Лев Николаевич школьным учителем черчения. Но снова попытался он изловчиться. На одном из тогдашних митингов он демонстративно сжег свой партбилет и надрывно закричал в микрофон: «Народ никогда не забудет и не простит вам, — тут Матвеев энергично ткнул пальцем в группу людей, стоящих под красными знаменами, — ни сталинские лагеря, ни голодомор». Но к демократам Лев Николаевич не прибился. Вернее прибился, как прибивается обрывок бумаги, кусок дерева или там еще чего–нибудь обрывок или кусок к берегу. Болтается? Ну и пусть болтается. Не болтается? Ну и Бог с ним. Матвеев ходил на митинги, акции протеста, раздавал листовки — болтался. А когда увидел, что самыми большими демократами стали большие и малые начальники и просто начальнички, понял что в демократии, с его маленьким постом ничего не светит. И отчаянный взгляд Льва Николаевича остановился на Рухе. Он быстро перенял лексикон завзятого руховца: «коммуняки», дерьмократы», «великая соборная Украина», «незалежнисть», «державнисть». И снова он поставил не на ту лошадь. Руховская кобыла не была популярна там, где жил Матвеев. Руховцы не занимали руководящие посты, поэтому стройплощадка под солярий и тут не вырисовывалась. А пока наш Левочка метался между серпом–молотом и трезубцем, жизнь его основательно прижала. Что такое учитель — зарплата чуть выше официального прожиточного минимума, престижность чуть выше, чем у дворника. И проснувшись в одно прекрасное утро, Лев Николаевич Матвеев неожиданно для себя обнаружил, что после выплаты алиментов жене на сына (где–то в период метания то ли между коммунистами и демократами, то ли между демократами и руховцами от него сбежала жена, на которой он женился, еще учась в институте), оплаты за квартиру и закупок продуктов питания у него осталось в кошельке три гривны. А до следующей получки неделя. При условии, что ее еще и не задержат. И в Матвее прорвалось подспудное, сидящее в каждом — зависть к тем кто лучше живет. А раз лучше — значит ворует, а я не могу — нет возможности, смелости, не умею, воспитан не так (причины расположены в порядке их массовости). И стал Матвеев снова коммунистом. Круг замкнулся. Жизненный путь человека кренился, загибался и, наконец, замкнулся в круг. Круг длинною в двадцать лет. В это время и повстречал вновь отец Сергий Льва Николаевича Матвеева.
