Тахар Бенджеллун - Священная ночь
Прибрав в доме, я заперлась в умывальной комнате. Там не было ни умывальника, ни ванной, просто стояли тазики под кранами холодной воды. Я взглянула на себя в маленькое зеркальце. Отметила, что похудела. Груди мои заострились. Я провела рукой между ног. Мне все еще было больно. Я уже не девственница. Пальцы мои подтвердили то, о чем я догадывалась. Встреча в лесу была слепой и грубой. Однако воспоминание о ней не вызывало у меня никаких чувств или суждений. В моих глазах это было одно из многих событий, которые мне довелось пережить, а я не имела привычки драматизировать их. События не должны оставлять ран на моем теле. Так я решила. И стала учиться искусству забывать. Главное — не тащить за собой двадцать лет обманной жизни, не оглядываться назад, отгонять безжалостными пинками кровожадную свору воспоминаний, что преследуют меня по пятам, соперничая в бесстыдстве и нестерпимой мерзости. Я знала, что какое-то время они будут терзать меня. Чтобы избавиться от них, надо попросту отсутствовать, не откликаться, когда они стучат в дверь моего сна. И я решила всерьез заняться домом и Консулом; стать женщиной, развивать свою чувствительность, вернуть своему телу мягкость, которой оно было лишено.
Комната Консула освещалась двумя окнами. Чистая, аккуратная, уютная, она была обставлена со вкусом. Краски тканей тщательно продуманы; комнату украшал берберский ковер, придававший ей радостную теплоту. Рядом с кроватью — небольшая полка с книгами для слепых. На тумбочке у изголовья — будильник, фотография Консула и его сестры, пепельница, графин с водой и стакан. В глубине комнаты — стол, на котором стояла пишущая машинка, а в ней — наполовину напечатанная страница. Я с трудом удержалась, чтобы не прочитать хотя бы первую строчку. Меня одолело любопытство. Отойдя подальше, я все-таки попробовала разобрать несколько слов. По расположению строк я поняла, что это дневник. На столе в красной папке лежала целая пачка исписанных листков. Я покраснела. Мне стало стыдно. Я рассердилась на себя за то, что открыла этот секрет. Консул вел дневник, возможно, без ведома своей сестры.
В тот вечер произошло первое с момента моего появления в этом доме столкновение. Сидящая явилась с провизией для ужина и прошла прямо на кухню. Войдя туда, она увидела чайник с мятой и два стакана, которые я забыла вымыть. Поставив свою корзинку, она спросила меня, не заходил ли кто-нибудь днем. Я ответила, что никого не было.
— А кто же в таком случае пил чай?
— Консул и я.
— Консул никогда не пьет дома чай днем.
— Как же! Он приходил утром и сам его приготовил. Можешь спросить его об этом…
— Нет. Он работает у себя в комнате. Его нельзя беспокоить. Надеюсь, чай был вкусный?
— Да, не слишком сладкий, я такой как раз люблю…
Консул добавил из своей комнаты:
— Чай был хороший, а время, которое мы провели с нашей гостьей, и того лучше!
Сидящая молчала. Она была не в духе. Я хотела помочь ей. Но она отказалась и попросила меня пойти вымыть ноги Консулу.
— Самое время. Поставь греть воду, приготовь полотенце и благовония.
Мне ни разу не доводилось мыть ноги мужчине. Сидя в кресле, Консул протягивал правую ногу, чтобы я растирала ее, пока левая стояла в горячей воде. Растирала я плохо. Нисколько не раздражаясь, он взял мою руку и тихонько стал массировать ее.
— Не надо тереть или жать. Массаж — это что-то среднее между тем и другим, это ласка, которая проникает через кожу и бродит внутри, вызывая приятную дрожь.
После такого урока я стала на колени и попробовала найти нужный ритм. Ноги у него были небольшие. Должно быть, тридцать девятого размера. Я медленно растирала их. Кажется, он остался доволен. Улыбаясь, он с видимым наслаждением восклицал: «Аллах! Аллах!»
Несмотря на недоразумение в начале вечера, ужин прошел хорошо. Сестра выглядела усталой.
— Почитай ему, — сказала она, вставая.
— Нет, пожалуй, не надо, — возразил Консул. — Я хочу продолжить с нашей гостьей утреннюю беседу.
И он попросил меня выйти с ним на террасу.
— Ночи такие тихие и ласковые, особенно в эту пору, когда лето подходит к концу, но не торопится покидать нас. И потом, мне нравится, что небо усыпано звездами. Через два дня наступит полнолуние. Вы увидите, как это красиво.
На полу лежали ковер и две подушки. Город еще не спал. На соседних террасах можно было увидеть других людей, которые ужинали или играли в карты. Я наблюдала за ними, когда он предложил мне взглянуть на третью террасу справа от нас.
— Они там?
— Кто?
— Мужчина и женщина, молодые, неженатые; они часто встречаются здесь, на террасе, целуются, обнимаются и шепчут друг другу нежные слова. Когда мне бывает слишком уж одиноко, я прихожу сюда, и они составляют мне компанию. Они меня не видят. Правда, и я их тоже.
Но зато я ощущаю их присутствие, они мне очень нравятся. Им выпадает несколько счастливых часов. И я рад быть незаметным свидетелем их счастья. Видите ли, мне случается иногда жить как бы по доверенности. Это не так уж страшно. Только не следует делать этого слишком часто. Впрочем, не стану вас утомлять своими мелкими заботами. О чем же мы говорили с вами сегодня утром?
— Об исламе.
— Ислам! Наверное, мы недостойны этой благородной религии.
— По-моему, в основе всякой религии лежит понятие греха. А я отступилась, я отступница в мистическом смысле, вроде аль-Халладжа[15].
— Я что-то не совсем понимаю…
— Я в разладе с миром или, по крайней мере, со своим прошлым. Я со всем порвала. Стала добровольной изгнанницей и пытаюсь быть счастливой, то есть жить сама по себе, в меру собственных возможностей. Я вырвала корни и сбросила маску. Я блуждаю, не подвластная никакой религии. Иду сквозь мифы, ни на что не обращая внимания…
— Это называется свободой…
— Да, я хочу быть свободной от всего, ничем не владеть, чтобы не завладели мной. Я свободна, то есть располагаю правом выбора, вырвавшись из пут, а может быть, и опередив время.
— Вы напомнили мне о том, чему учит дзен[16]: «Изначально человек не имеет ничего».
— Человек изначально ничего не имеет, это верно, и под конец ему тоже ничего не надо бы иметь. А человеку внушили потребность обладания: домом, родителями, детьми, камнями, правом на собственность, деньгами, золотом, людьми… Я же учусь не владеть ничем.
— Жажда обладать и потреблять выражает огромную нехватку чего-то. Нам, очевидно, не хватает главного. А чего — мы и сами не знаем. Я был знаком с одним господином, который жил, ни о чем не заботясь, без дома, без имущества, без всяких привязанностей. И умер так же, как пришел в этот мир: без ничего. Это был поэт, человек, наделенный даром слова.
— Владеть, копить или, как говорится, откладывать — не значит ли это с каждым днем все больше поступаться своим достоинством?
Пока мы беседовали, Консул аккуратно измельчал на специальной доске немного кифа. Вначале я не обратила на это внимания. Руки его работали уверенно, со знанием дела и терпением. Он набил первую трубку, раскурил ее, сделал затяжку, затем выбросил маленький уголек. «Благодать», — сказал он, словно обращаясь к самому себе, снова набил трубку и протянул ее мне.
— Не знаю, понравится ли вам! Качество, мне думается, хорошее. Время от времени я выкуриваю трубку-другую, это помогает мне расставить все по своим местам и даже разобраться в самом себе, без всякого обмана разумеется!
Мне случалось в моей полной приключений жизни курить киф. Воспоминания не из приятных. Однако в ту ночь все настолько было хорошо, что даже киф мне понравился. Я ко всему относилась с доверием. Я только - только выходила из ада.
Этот человек, чьи ноги я научилась мыть по вечерам, не был моим хозяином, а я не была его рабыней. Но он уже казался мне близким. Я забывала о его слепоте и обращалась к нему, как к давнему другу. Однажды вечером, когда мы сидели на террасе, он сам сказал мне:
— Мы так хорошо понимаем друг друга. Должно быть, в душе каждого из нас таится какая-то рана, я не стал бы называть это общим недугом: слепые, например, обычно бывают агрессивны и довольно зло относятся даже друг к другу. Нас же сближает какой-то надлом.
Решив навсегда похоронить свое прошлое, я ничего не ответила на его слова. Я уже успела оценить то обстоятельство, что Консул ни разу не попытался разузнать о моей прошлой жизни. Как объяснить ему, что моя жизнь начинается только теперь, что плотный занавес опустился на сцену, где живые существа и неодушевленные предметы покрылись одной и той же пылью, пылью полного забвения? Я молча боролась, всеми силами стараясь выбраться из опасного лабиринта. Я сражалась и с чувством собственной вины, и с религией, и с моралью, со всем, что угрожало воспрянуть вновь, чтобы выставить меня в дурном свете, опорочить меня, предать и уничтожить то немногое, что я пыталась уберечь в своей душе.
